хозяйке, кто там у него есть, супружница ли, домоправительница, просто кухарка. Может, она скажет, что за кавалер такой шибко грамотный… Так что писаку не трогать, а кавалера чтоб мне выследили!
Архаровцы разом кивнули.
Обер-полицмейстер, когда за ними захлопнулась дверь, громко вздохнул. Он пока не видел подлинной связи между Сумароковым и зимним нападением на свою особу, однако связь была.
Шварц вошел без стука – принес начальству его кафтан.
– Что, черная душа, ждешь, пока мы с Каином встретимся да силенкой померимся? – спросил Архаров. – Посмотришь, чья возьмет?
– Встречаться придется, сударь, – сказал на это Шварц. – Иначе мы намерения Каина узнаем лишь тогда, когда он натворит бед.
– Так за ним же присматривают.
– Да, и он непременно об этом догадался, Ибо сидит у Марфы в Зарядье безвылазно, ест жареных поросят, и к нему туда тоже никто пока не приходил.
– В кошки-мышки играем, – заметил обер-полицмейстер. – Только вот кто у чьей норки с когтями наготове?
Очевидно, Шварцу надоело смятение в архаровской голове.
– А вот это, сударь, как раз и выяснится, – неожиданно сказал он.
Варенька вернулась в роскошный дом князя Горелова сама не своя. Она забыла спросить о самом важном, поведать самое важное, она лишь плакала, держась обеими руками за тонкие материнские руки. И сейчас, вспоминая, даже не могла извлечь из памяти сказанные матерью слова – все смешалось, остались только ощущения – прикосновений на коже, тихого и одновременно полнозвучного голоса, сладковатого аромата, которым повеяло, едва женщина в маске приблизилась к своей дочери.
Князь все понял, князь не пытался вести в санях беседу – но он был взволнован не менее Вареньки, и она это чувствовала. Они приехали молча, князь помог ей подняться в сени и проводил до двери, ведущей в отведенные ей комнаты. И тут беспокойная Марья Семеновна развеяла все очарование, кинувшись к Вареньке с расспросами.
Варенька замотала головой, не в силах произнести ни слова. Ночь эта переменила все в ее жизни – она, решившая весь век свой сохранять верность Петруше Фомину, была теперь обручена с князем Гореловым – и не выдернула своей руки из его руки, хотя он не держал насильно. Даже после того, как материнские пальцы охватили эти две почти безвольные руки, жениха и невесты, попытавшись спаять их воедино, князь сохранил некую бесстрастность…
– Да что ж ты, мать моя, все молчишь? – не унималась Марья Семеновна. – Да говори же ты наконец – куда он тебя возил, каково встретились?..
Варенька посмотрела на нее изумленно – как можно было сейчас о чем-то разговаривать? Она держала в себе два главнейших события этой ночи, как будто большую чашу, всклень наполненную водой, чуть шелохнись – вода прольется. И слов у нее не было – одно неровное сбивчивое дыхание.
Старая княжна стояла со свечой в руке, закутанная в шлафрок, со сбившимся набок ночным чепцом, и говорила, говорила, а рядом стояла Татьяна Андреевна и кивала, кивала, это было совсем невыносимо, и Варенька кинулась прочь.
Ее рука лежала в мужской руке – вот эта самая, и обещание стать женой было дано без единого слова! Это потрясло ее до глубины души, до той самой смутной глубины, куда человеку лучше не заглядывать.
Варенька заперлась в спальне и прямо в платье бросилась на постель. Ей казалось, что она должна оплакивать свое предательство, что Петруша с того света должен протянуть ей руку помощи и укрепить ее в намерении завтра же утром отказать князю! Но слезы, очевидно, были все выплаканы в загадочном доме, где она встретилась с матерью. А Петруша… Петруша все никак не приходил…
Тщетно Варенька вглядывалась в красивое лицо на миниатюрном портрете. Там измайловец Фомин был хорош собой – и только, взгляд его не выражал ни упрека, ни сострадания.
А меж тем упрек просто должен был быть – потому что прав князь Горелов и Варенька из-за пылкости своей натуры довела любимого до смертного греха, коему нет прощения…
В дверь постучалась и назвалась Татьяна Андреевна. Она, как всегда, явилсь ангелом-примирителем, и Варенька ей отворила. Татьяна Андреевна помогла ей распустить шнурование, снять платье, убрать на ночь волосы, и понемногу, даже не задавая вопросов, выяснила, что произошло.
– На все воля Божья, – только и сказала она. – А когда понимаешь волю Божью, то следует не мудрить, а покориться.
Варенька вспомнила, как, увязав в узелок свои сокровища, сбежала из дому к любимому, и тут же ее душу смутило противоречие.
– А как узнать, гле воля Божья? – спросила она. – Я вот думала, что Господь послал мне того волосочеса Франсуа, чтобы я могла спасти моего Петрушу, а что вышло?
– И сами чуть не погибли, – согласилась Татьяна Андреевна. – Я по-простому сужу, а коли по-простому – неужто Господу, кроме того разбойника, и послать более было некого? Когда бы Господь хотел вас с господином Фоминым повенчать, уж верно, кто-то иной пришел бы сообщить Его волю…
– Как же быть? Я свою верность Петруше обещала. И коли я сегодня за одного замуж собираюсь, а завтра – за другого, так это же – грех?
– Так ведь не сейчас же сразу под венец, – разумно заметила Татьяна Андреевна. – Давайте-ка я вам, сударыня, косу переплету да свежий чепец достану.
– Я в Петрушиной смерти повинна, – сказала Варенька. – Может, Господь ждет, чтобы я свою вину искупила?
– Тогда Он сам и скажет, как ее искупить, – отвечала приживалка. – А вам, сударыня, тут думать нечего, оно вся само явится и сделается ведомо…
Варенька ждала иного – она была бы благодарна Татьяне Андреевне, если бы та ответила примерно так: смирись, сударыня, перед материнской волей, усмири буйные мысли, и тогда исполнением материнской воли послужишь искуплению своего греха…
Князь наутро прислал сказать, что уезжает по некоторым делам из столицы, просил располагать его домом свободно, однако никуда не выезжать. Варенька ощутила в душе некую смущенную благодарность к нему – он не домогался встречи, не преследовал своим вниманием, по всему выходило – он понимал, что делается в ее душе, и внутренне не одобрял материнской поспешности. Накинув теплый шлафрок, поверх него – большую шаль, она, не слушая возмущенного окрика Марьи Семеновны, поспешила из своих комнат вслед за княжеским домоправителем в сени – надеясь там застать князя и высказать ему хотя бы взглядом, как она ценит его сдержанность. Но князь уже, оказалось, отбыл, и она вернулась, очень собой недовольная.
После завтрака Глаша одела ее, и она пошла бродить по всему дому. Конечно же, оказались достойно отделаны только парадные комнаты, иные стояли вовсе пустые, иные были заперты. В одной Варенька нашла старые фамильные портреты, очевидно, перевезенные из Москвы и еще не обретшие своего места в доме. В гостиных князь их вешать не пожелал – они были изготовлены доморощенными живописцами и на просвещенный взгляд смотрелись презабавно, как ежели бы некто нарисовал контуры фигур, а раскрашивало старательное дитя, нимало не беспокоясь о том, чтобы придать лицам и телам выпуклость. Но среди этого пестрого имущества оказался и портрет князя отроком – небольшой по размеру, бело-розово- серебристый, и странно выглядели тщательно выписанные голубые глаза.
Несколько дней спустя князь появился ненадолго и опять исчез. Казалось, он испытывает неловкость при встречах с невестой. Так он пропадал и скрывался довольно долго, пока в один вечер не явился, нарядно одетый, с красиво убранными волосами. На нем был парижский щегольской костюм – кафтан, камзол и панталоны пюсового цвета, с тоненькой полоской золотого галуна по обшлагам, по клапанам карманов, по бортам кафтана и подолу камзола, с такой скромной, деликатной, изысканной полоской. А особая элегантность заключалась в том, что и шелковые чулки также были пюсовые, безупречно подобранные по цвету. Прическу ему сделали – в три букли, и эти букли не имели такого вида, будто их прежде, чем загибать, накрахмалили, потом же покрыли лаком, нет – они были естественные, живые, даже немного пушистые.
Князь сказал, что имеет нечто сообщить Вареньке с глазу на глаз.
