Марья Семеновна хотела было соблюсти приличие – при всем том, что она очень желала этого брака, оставаться обрученным наедине было как-то нехорошо, по крайней мере, в хороших семьях это не допускалось. Но Варенька, когда старая княжна сделала «глухое ухо», просто-напросто пошла вон из гостиной, обернувшись к князю и взглядом приглашая следовать за собой.
Они ушли в анфиладу, и там князь объяснил Вареньке, что ее поездка навстречу отцу несколько откладывается. Заметил он также, что никак не смеет что-либо навязывать Вареньке. И что воля ее матери для него означает лишь позволение просить Варенькиной руки, не более того.
– Так мы, стало быть, не обручены? – удивилась она.
– Ваша матушка полагает, что мы обручены, однако я, помня ваше ко мне отношение, не смею так считать, – сказал князь.
– Сергей Никитич, на что я вам такая? – подумав, спросила Варенька. – Я нездорова, и болезнь моя никуда не делась, она лишь дала мне передышку на время. И вам ведомо, что я люблю другого… и век буду любить… На что вам такая жена? Вы можете найти себе другую – и моложе, и красивее меня! Вам самые знатные невесты рады будут руку отдать! Они вас любить будут – не то, что я, они вам хлопот не доставят! Сергей Никитич, ведь за такого жениха, каковы вы, любая с радостью пойдет! И будет горда, что вы ей честь оказали!..
Но, начав свою речь тихим голосом, Варенька к конце ее едва ли не кричала.
– Так, сударыня, – печально сказал он. – Любая пойдет – да мне-то любая не надобна… а ваше сердце завоевать мне, видно, не дано…
– Да как же вы можете так говорить?! – совсем потеряв голову, воскликнула Варенька. И вдруг опомнилась.
Опять все смешалось в ее бедной голове.
– Вы для меня лучшая, красивейшая, благороднейшая из невест, но между нами есть то, чего я себе вовеки не прощу. Я не смог вам помочь, когда вы так нуждались в помощи. Единственно – я отговорил Перрена, который вздумал погубить вас, и тот сырой подвал, где вы оказались, на самом деле спас вам жизнь…
– Я знаю! И я… я… я простила вас!..
– Это правда? – неуверенно переспросил князь.
– Да, правда, и более никогда не напоминайте мне об этом, – пылко произнесла она.
– И я могу надеяться?
Вот тут уж она сдержалась и ничего не ответила. Но он был достаточно умен, чтобы прочитать ответ по ее вмиг разрумянившемуся лицу.
– Я хотел сказать вам, сударыня, что ваш батюшка уже известен о нашем сговоре… Стало быть, очень скоро мы едем к нему. Вы сможете прожить у него некоторое время, не беспокоясь ни о чем. Будьте наготове, возможно, об отъезде я извещу вас в последнюю минуту.
– Почему, сударь?
– Слишком много завистливых глаз и длинных языков тут, в Санкт-Петербурге, сударыня. Теперь же простите – я должен откланяться…
Тут-то он и поглядел впервые Вареньке в глаза.
Она, повинуясь новому порыву души, протянула ему руку для поцелуя. И рука почти не ощутила прикосновения мужских губ, зато ощутило все тело – поцелуй был в красивых и настойчивых глазах князя Горелова, поцелуй переполнял его, окружал его, как жаркий воздух окружает походную чугунную печку.
Варенька испугалась и попятилась.
Лишь теперь она поняла, что такое диво должно было с ней случиться, когда ее целовал Петруша Фомин. А не случилось…
Смущенная и озадаченная, вернулась она к Марье Семеновне и Татьяне Андреевне. И потом, пока князь отсутствовал, она ежечасно вспоминала эти мгновения.
Как оказалось, князь, не желая, чтобы живущие в его доме женщины выезжали, послал записки знакомым купцам, и множество всевозможных милых мелочей было доставлено в Варенькину гостиную, ей оставалось лишь выбирать. Проявил он свою заботу и в другом – явился доктор, чтобы убедиться: дорога и волнения не сказались на Варенькином здоровье. Он прописал успокоительные капли – лавровишневые и настойку боярышника, новую микстуру, а также запретил двигаться в дорогу без его дозволения. Опять же, началась распутица, и, ежели бы Варенька собралась в путешествие из Петербурга в Москву, оно заняло бы едва ли не месяц – от одной почтовой станции до другой пришлось бы добираться целый день, а их, тех станций, двадцать восемь.
Приказ собираться в дорогу был получен уже на Пасху. Вместе с приказом прибыла в дом новая Варенькина горничная, молодая немка Матильда, забавно говорящая по-русски, но умеющая красиво причесать хозяйку и завязывающая удивительно ровные и пышные банты и розетки из лент. Марья Семеновна тут же стала звать ее Матреной, но немка к новому имени привыкнуть не успела – через два дня они с Варенькой и уехали, невзирая на возмущение старой княжны.
Оказались они в Москве.
Варенька плохо знала город, в коем почитай всю жизнь прожила. Коли куда надобно было попасть – ее везли в карете. Разве что в Божий храм они с Марьей Семеновной и всей ее свитой ходили пешком – так ведь храмы-то совсем рядом, улицу перейти или за угол завернуть. Поэтому Варенька и не знала, на какой улице ее поселили. Но дом был хорош, богато убран, белокурая Матильда знала в нем каждый уголок и помогла устроиться наилучшим образом. Милее всего оказалась для Вареньки библиотека, найденная в кабинете незримого хозяина. Там было множество французских романов, даже переведенных на русский язык, и целая полка с трудами первейшего российского сочинителя Сумарокова. Нашлись и стихи Хераскова, и его журнал «Полезное увеселение», где можно было найти пресмешные притчи молодых поэтов, и много чего иного.
Князь избегал оставаться с Варенькой наедине. Он несколько раз приезжал, был весьма почтителен, и Варенька сама во всем шла ему навстречу, чтобы он убедился – она на него более зла не держит. Все происходящее казалось ей странным, сбивало с толку но сказывалась очень важная вещь – Варенька чувствовала себя здоровой. И она открывала для себя мир молодой здоровой девицы, которая не должна всякий час беспокоиться – не начался бы несносный кашель, и прятать платок с кровавой мокротой.
Варенька до того даже осмелела, что стала сидеть у открытого окна, хотя Марья Семеновна ей настрого запретила это развлечение, боясь сквозняков. Она брала рукоделие и садилась работать, но при том постоянно поглядывала на прохожих, на экипажи, отмечала наряды дам, иногда звала Матильду, чтобы в дом привели уличного разносчика галантерейного товара.
Думая о том, что примерно так же будет жить когда-нибудь, став княгиней – о нет, не вскорости, даже не в этом году, а в вовсе отдаленном будущем, коего, однако ж, не миновать, – она испытывала тихую радость. И воспоминания о Петруше бледнели, выгорали, как выставленный на яркое солнце шелк. Князь правильно сделал, что привез ее туда, где ничто не способствовало долгой жизни тех воспоминаний.
Неделю спустя после ее вселения в новый дом князь прислал карету – чтобы Варенька поехала покататься. Она несколько огорчилась, что князь не сопровождает ее, и с неудовольствием прочитала в записке просьбу – не открывать занавесок. Москве незачем было знать, что воспитанница старой княжны Шестуновой вернулась одна, без своей покровительницы, в этом князь был прав, однако Вареньке очень хотелось видеть Москву не в узкую щелочку.
День был солнечный, она надела бледно-зеленое платье, весьма простое, но с прекрасными кружевами на рукавах. Волосы ей Матильда уложила в простую и очень любимую прическу – собрала сзади, чуть приподняв надо лбом, и выпустила на грудь длинную прядь. Это была прическа молодой благовоспитанной девицы, не обремененная кружевами и лентами, а также фальшивыми буклями. Они вместе сели в карету и покатили, и покатили! Варенька, сидя у окошка, все более и более оттягивала край занавески…
Москва радовала ее всем тем, чего она долгое время была лишена – жаркой весной, уличным шумом, воплями разносчиков, колокольным звоном, румяными веселыми лицами прохожих, даже собачьим лаем из- за высоких заборов, маленькими уютными церквушками за каждым поворотом, и самыми этими поворотами некстати и не вовремя, так что карета порой выворачивала по ухабистой улочке на двух колесах, опасно накренившись…
И вдруг Варенька увидела лицо… именно вдруг, потому что человек, которого должна была догнать и
