Очень осторожно он отпустил невесту, разомкнул губы, встал с колен. Варенька сидела, закрыв глаза, и переживала случившееся.
– Матильда, дура, воду сюда неси, – негромко позвал князь. – Сейчас вам горячее питье подадут, в постель вас уложат. В ближайший же день, когда венчают, будет наша свадьба. Но дайте мне слово до того дня не бегать в одних чулках, не сидеть на сквозняке, никуда не выезжать и принимать все лекарства.
– Но сидеть тут взаперти я не стану. Я хочу видеть весь дом, все службы, – немного опомнившись, сказала Варенька. – И я хочу ходить по дому свободно, не опасаясь столкнуться с вертопрахом в одной сорочке…
Тут ей кое-что вспомнилось, она открыла было рот, чтобы задать вопрос, но промолчала.
Князь еще поговорил о ее здоровье, о будущем их совместном путешествии, статочно – свадебном, поцеловал Вареньку в щеку и ушел.
– Хороша, матушка… – негодуя на себя, сказала Варенька, когда Матильда поставила к постали таз и стала стягивать с нее чулки.
Варенька была безумно зла на себя за этот поцелуй. Она догадывалась, что князь – опасный и ловкий любовник, но таких ощущений не ожидала. Вот и вся верность, обещанная мертвому жениху…
От злости Варенька треснула кулачком по перине. Она не понимала – неужели истинная любовь может быть настолько слаба, чтобы первый попавшийся щеголь истребил ее из души одним-единственным поцелуем? Пусть на считаные мгновения – но ведь они были, эти мгновения вне любви!
Сунув ноги в горячую воду, укрыв колени краем толстого одеяла, Варенька вздыхала, сопела, маялась, пыталась осознать свое отношение к князю и воскресить любовь к Петруше Фомину. В той любви все было иначе – легкое соприкосновение пальцев уже означало больше иного пылкого поцелуя, а когла Фомин осмелился тайком пожать Варенькину руку, она потом до утра заснуть не могла – это было доподлинное признание в любви! Короткие (и совершенно вне всякого понятия о российской грамматике) письма Петруши тоже были праздником неизреченным, прятались на груди под шнурованием, перечитывались ночью. Когда же он проезжал верхом мимо ее окон (сидеть у окна старая княжна запрещала, боясь сквозняков, и всякая Варенькина вылазка к окну уже была приключением), – как отрадно было им любоваться и ловить его взгляд!
Взгляд того архаровца был чем-то похож – то же, что у Петруши, полнейшее восторженное самозабвение, от которого каменеют руки и ноги.
И Варенька невольно улыбнулась – человека в таком состоянии духа и тела может сбить с ног карета или телега, а он, бедненький, даже не заметит!
Поняв, что гроза миновала, Матильда стала всячески показывать свою услужливость – предложила принести книжку, питье, спицы с вязаньем. Варенька попросила «Лиру» Богдановича, которую она недавно начала читать в надежде найти там новые стихи – однако, увы, большинство было ей знакомо из давнего журнала «Полезное увеселение».
Она уткнулась носом в книжицу, всем видом показывая, что занята делом, и Матильда со всей своей немецкой дотошной услужливостью наконец убралась из спальни. Варенька же, поняв, что размышления о природе любви ни к чему хорошему не приведут, кроме жгучего стыда за свою податливость, стала, как всякая разумная женщина, искать в князе Горелове и в его действиях то, что лишит ловкого любовника и жениха его амурного обаяния.
Он поселил невесту в доме, где не было ни одной его пожилой родственницы для приличия – хотя, когда ехали из Санкт-Петербурга в Москву, такой разговор был неоднократно. Он препятсововал ее встречам с немногими московскими знакомцами. В его доме обнаружились неожиданные постояльцы. Чья-то мартонка… (тут до Вареньки наконец дошло, что означает это слово) – уж не его ли собственная, он ведь щедр и мог ей дарить дорогие платья из шелка и глазета… но куда же она пойдет в глазетовом платье? Это – наряд для дамы, бывающей в обществе, в собраниях… дама не станет жить в доме любовника тайно, прячась и удирая от прочих гостей… тем более – зная, что любовник ее привез и поселил здесь свою невесту!..
Получалось, что сбежавшая женщина – все же любовница молодого человека в алькове. И все равно концы с концами не сходились – она что же, тайно переехала в дом князя, чтобы ухаживать за своим избранником, вместе со всеми праздничными нарядами? Коли она – москвичка, то в чем резон? А коли из другого города? Опять же – для чего женщине, знающей, что ей предстоит жить в чужом доме тайно, почти не выходя, брать с собой платья, достойные того, чтобы в них блистать при дворе?
И почему она, эта непонятная женщина, сбежала от Вареньки? Наоборот – Вареньке следовало ее бояться, испугалась же она. Чего? Тут ответ мог быть лишь один – того, что Варенька ее узнает. Стало быть, знакомка? Но Варенька из-за болезни своей мало бывала даже в московском свете. По пальцам можно было перечесть молодых дам и девиц, с кем она встречалась. Никто из них не мог тайно поселиться в доме князя Горелова!
Да ведь и молодой человек в алькове, увидев Вареньку, закрыл лицо!
Что же тут творится?
Полон дом каких-то давних знакомцев, которые не желают быть узнанными?
И вдруг прозвучало слово «скипидар»…
Его произнес у Вареньки в голове доктор-немец. Она тогда мысленно согласилась – средство известное, на себе его испытала. Но, Господи, кто же лечит скипидаром от шпажной или огнестрельной раны?..
То, что перечислил немец, годилось как лекарство от лихорадки, от сильной и укоренившейся в груди простуды. Коли бы речь шла о ране, он бы хоть однажды упомянул перевязки! Стало быть, князь прямо и недвусмысленно солгал?
И запах в комнате больного – хорошо знакомый и ставший совершенно несносным запах отвара из сосновых почек.
Вот тут наконец Варенька обрадовалась. Ложь – вот что развенчивало пылкого любовника и завтрашнего мужа окончательно и бесповоротно. Ложь – вот что могло ее спасти. И всякое слово князя, всякий его жест, всякая его ласка теперь были в Варенькиных глазах ложью.
А зачем и для чего – об этом следовало поразмыслить хорошенько…
В дверь постучали, явилась голова Матильды в маленьком чепце.
– Их сиятельство велели сказать – они изволили в церкви сговориться. Через три дня утром ваше, сударыня, венчание имеет быть. Ах, сколь я вас душевно поздравляю!..
Федька догнал бы карету, но налетел на уличного разносчика.
Этого добра на московских улицах в хорошую погоду было предостаточно. Большие громоздкие лотки, подвешенные на уровне живота, были полны разнообразного товара, от репы до сладких печений. Сия бродячая торговля немало мешала проходу, и человеку спешащему умнее было нестись вскачь по тому пространству улицы, которое уже принадлежало телегам, экипажам и всадникам.
Срезая угол, Федька не посмотрел по сторонам и задел здорового бородатого мужика, который, как на грех, отпускал покупательнице душистые горячие калачи, соблюдавшиеся в тепле под толстой тряпицей. Лоток накренился, несколько калачей прыгнули наземь, покупательница взвизгнула. Мужик оказался бывалый – тут же ловко схватил Федьку за шиворот, чтобы заставить возместить убыток. Пытаясь вывернуться, Федька еще больше беды наделал. На том же углу стоял сбитенщик в круглой черной шляпе с высокой тульей, в холщевом длинном фартуке, полностью скрывавшем его одежду, пристроивший свой тяжелый, укутанный в тряпки сосуд с горячим сбитнем на деревянной опоре-ноге. Федька, крутанувшись, и на него налетел, сбив сосуд с «ноги». А третьей его жертвой пал парень, что щегольски, без помощи рук, нес на голове большой поднос с какими-то крынками…
Пока галдели, пока ругались, пока поняли, что полиция платить за убытки не собирается, – карета укатила.
Федька, насилу отвязавшись, понесся на Лубянку, слыша вслед:
– Архаровец проклятый! Чтоб у тя на лбу хрен вырос, мудило гороховое!
Сопровождаемый такого рода кумплиманами, Федька очумело несся по Москве и опомнился только у дверей архаровского кабинета.
– Куда тебя нелегкая несет? – строго спросил Тимофей. – У него посетитель. Опять храм обокрали. Оклады у них – в две, в три тысячи рублей, а стеречь даже и не подумают. Ну, польстился какой-то шур на скуржу да на сверкальцы, а нам расхлебывать… Да что стряслось?
Вопрос прозвучал неспроста – на Федьке лица не было.
