Федорович чудесил. Мне княгиня Дашкова сказывала – как сына в отставку было упекли.
Архаров княгиню Катрин Дашкову, былую подружку государыни Екатерины, знал и подивился – ее сын Мишенька при Петре был еще, поди, в пеленках. Потом догадался – для старой княжны Шестуновой теперешней молодой княгини Дашковой, жившей в Петербурге да по заграницам, наезжавшей в Москву нечасто, просто еще не существовало, а была лишь старая – матушка покойного мужа Катрин Дашковой. Как много лет назад при дворе говаривали – Като маленькой, потому что «большой Като» была великая княгиня, ныне – царица.
– В январе шестьдесят второго, чтоб не соврать, – припомнив год, начала княжна, – утром спозаранку был гвардейский парад. Какой-то из полков неправильно вышагивал, а Петр Федорович и вообрази, будто сей – князя Дашкова полк. Князь, как на грех, тут же, с ним рядом, стоял. Государь – ругаться, князь – оправдываться! Государь – пуще, князь вскипел да и так отвечал – государь рот разинул. И тут же князя – в отставку.
– Помню! – обрадовался Архаров. Тогда он был молод, но не настолько, чтобы важные новости мимо ушей пропускать.
– Вот князю и пришлось выбирать, то ли в Петербурге оставаться и идти против царского гнева, то ли – добровольное изгнание. А куда? А в Москву! Оставалось лишь предлог сыскать. А предлог какой обыкновенно был? Семейное дело. Холостой – жениться уезжает, семейный – к родне. А тут оказалось, что не все послы к иностранным дворам назначены. Добрые люди похлопотали – и отправили князя в Константинополь, извещать турецкого султана о восшествии на престол Петра Федоровича. И как ты, сударь, полагаешь – доехал он до Константинополя?
– Вряд ли.
– В Москве застрял! – торжествующе провозгласила старая княжна. – Ехал мешкотно, матушка княгиня его встретила, до лета тут и застрял. Так его турецкий султан и не дождался, потому что в июне помнишь, сударь, что у нас сталось?
– Как не помнить!
Марья Семеновна имела в виду шелковую революцию – когда всем осточертевшего Петра заменила на престоле любезная государыня Екатерина.
– А куда кинулись Петровы любимцы? В Москву. И Лизет Воронцову куда увезли, чтоб за Полянского замуж тут же отдать? Да в Москву же. Добра не в меру государыня – я бы мужнину фаворитку в Сибирь закатала! – свирепо сказала незамужняя княжна. – Так вот, сударь, вообрази, сколько же злобы против Петербурга здесь у нас скопилось. Иной старый пень уже и позабыл, с чего все началось, а яд источает. Потому все, что против государыни, невольно тут хоть какой отклик, хоть какое сочувствие – а сыщет. Потому меж москвичами и лад, потому тут всякого, кто из столицы перебирается, обласкают – чают, что и он при дворе обижен. Это я тебе, сударь, между нами говорю, ни на кого тебя не натравливаю…
– Натравливаете, матушка, – возразил Архаров. – И сразу на всех. Потому что те, кто государыней довольны и на старое зла не таят, в Петербурге обретаются. Здесь же довольных, сдается, вовсе нет. И для всех тех господ, о которых вы толковать изволили, своя обида по сей день жива и сатисфакции требует.
– Ты уж вовсе Москву пороховой бочкой вообразил, – обиделась княжна.
– Пороховая бочка и есть.
– И я, по-твоему, тоже на государыню в обиде? Ну, это ты уж, батька мой, совсем загнул! – по-простому огрызнулась старая княжна. Архарову же того и было надобно – несколько ее разозлить.
– Сказал бы, что – нет, но лгать не желаю. Я ведь по сей день не ведаю, с чего вы, Марья Семеновна, в Москве поселились. Может, и у вас какая обида застарелая – почем мне знать…
– Ну уж не на государыню!
– Значит, есть какая-то.
– Может, и есть. При дворе без обиды прожить нельзя, а меня ведь совсем молоденькой представили, и государыня Анна Иоанновна, даром что скверного нрава была, а поглядела на меня трогательно и тут же назвала плутовкой…
После чего Архаров, как и предполагал, добрых четверть часа слушал про тогдашнее царствование, но слушал вполуха. Может, пришлось бы и дольше – но лакей (в петербуржском хорошем доме его бы в таком виде и до лошадей на конюшне не допустили – кафтан короток, чулки сползают, один башмак с пряжкой, другой без оной, и весь в муке, которой заместо пудры кое-как присыпал кривые букли) доложил о гостье. Архаров, очень недовольный, встал – он-то надеялся, дав старой княжне наговориться вдосталь, опять вернуться к Вареньке и ее замужеству.
– Госпожа Долгорукова пожаловать изволили, – сообщил лакей.
Марья Семеновна замерла на малый миг – и и того Архарову было довольно, чтобы уловить тревогу и страх.
– Проси, проси! – воскликнула старая княжна, собралась с духом и разулыбалась, спеша навстречу гостье.
Архаров понял – ей и лестно похвалиться таким визитером, каков московский обер-полицмейстер, и боязно, что его визит будет понят как-то не так. Прозвание гостьи ничего ему не сказало – мало ли на Москве Долгоруковых. Но когда вошла статная немолодая дама, неся на лице такую надменность, что и в Санкт-Петербурге не скоро сыщешь, ему сделалось любопытно. Дама, на его взгляд, одна могла заменить собой всю когорту московских чиновных старух. Она вплыла, смерила обер-полицмейстера взглядом, царственно позволила старой княжне его себе представить и рекомендовать. Но восторга совершенно не выразила.
Марья же Семеновна засуетилась отчаянно. Первое мнение подтвердилось – она сей дамы боится. Выходит, старуха более языкаста, чем она сама. И может пустить по Москве гнусную сплетню – непристойно-де принимать у себя полицейских, тем более – не достигших еще и тридцати пяти лет, а некоторые того не разумеют…
Архаров не очень-то разбирался в женщинах, но темное, почти лишенное украшений и кружев платье, а также прикрытая лишь маленькой наколочкой седина ему показались подозрительным – они свидетельствовали, что старуха попросту не желает никому нравиться. Он и сам был таков – но полагал, что это исключительно мужская блажь. Откуда бы ей взяться у женщины – он понять не мог. Женщина должна наряжаться – таково правило светского общежития. Или же ей прямая дорога в обитель.
А эта пренебрегла даже такими обязательными для дамы, пусть и пожилой, вещами, как белила, румяна и пудра. Всем видом она старалась показать: вы меня и такую должны ценить, уважать безмерно и визитацией моей гордиться!
Оставаться в обществе подобной старой перечницы обер-полицмейстер не пожелал. Тем более, что в ее присутствии Марья Семеновна уж точно бы ни слова правды о Вареньке не сказала.
Откланявшись (удерживали и соблазняли кофеем весьма умеренно), он поспешил к карете.
– Останешься тут, – сказал он Федьке. – Я тебе на смену кого-то из парнишек пришлю.
Федькино лицо тут же изобразило высочайшую степень тревоги.
– Врет старая дура, – объяснил свое решение Архаров. – Божится, что Пухову петербуржская родня замуж отдала… ну, лопнуло мое терпение… Сенька, гони.
Он знал, что Федька в поучениях не нуждается – сам сообразит, откуда вести наблюдение за домом старой княжны, и точно запомнит, кто и когда входил и выходил.
Судьба Вареньки волновала Архарова куда менее, чем возможность вцепиться в мелькнувшего за ней князя Горелова. Именно по его приказу старая княжна врала без зазрения совести, что воспитанница нашлась в Санкт-Петербурге, хотя он прекрасно знал, что Варенька – в шулерском притоне. И его сватовство к девице содержало в себе тайну, раскрыв которую, Архаров мог подобраться к князю очень близко, даже поймать его на чем-то горячем – да так, чтобы Волконскому, вздумай он вступиться за поганца, крыть было бы нечем.
Вдруг Архаров вспомнил – парнишки, которых вышколил Шварц, теперь заняты сущим дурачеством – караулят Каина. Коли он умудряется, их обманывая, с кем-то из своих встречаться – то черта ли им и дальше околачиваться в Зарядье? А коли он доподлинно никого не ищет и не двигается с места, чтобы убедить обер-полицмейстера в своей благонадежности, – так тем более. Чем скорее они окажутся на Воздвиженке – тем лучше.
