хоть сотню – мужик все уберет! Да хоть две сотни! И еще, скажет, подавай!
Архаров посмотрел на нее с большим подозрением – не может быть, чтобы баба просто так, для одного-единственного мужичка, столько настряпала. И едва не выругался – он же оставил экипаж у ворот! Теперь коли кто и вздумает навестить Марфу с Каином – увидит да и развернется!
Оставалось только плюнуть на все и наслаждаться блинами.
Каин принес штоф водки и бутыль с домашней наливкой, и началось действо в московском духе: Архарову стали накладывать на тарелку горячие, ждавшие своего часа в печи, блины, пододвигать горшочки, советовать, как наилучшим образом ублажить желудок. Наташка притащила самовар, тут же явились чашки, и застолье закипело.
Каин вел себя по-хозяйски, вопросов не задавал, лишнего не рассказывал, являл собой воплощенное радушие, и это его вопросительное «э?» с хитрым прищуром уже сделалось привычным – тем более, что ужимка сия, как оказалось, ответа не требовала, просто таким образом Каин делал свои слова более доходчивыми и весомыми.
Беседа лилась в самом что ни есть безобидном русле – Марфа вела ее, всячески уклоняясь от подводных камней. Начав с блинов и пирогов, она перешла к тайне изготовления правильной наливки – когда бутыль непременно выставляется на подоконник, на солнышко, и ежедневно поворачивается к свету другим боком. Архарову это показалось любопытным – любопытство за ним вообще числилось, хотя даже из архаровцев немногие об этом знали. А Никодимка мог бы порассказать, как обер-полицмейстер наблюдал за пауком, развесившим удивительной красоты паутину, и даже сгонял камердинера за соломинкой – подразнить этого паука.
Но он не стал расспрашивать, хотя мог бы – две большие бутыли стояли на подоконнике, освещенные солнцем, и словно бы чванились содержимым красивого темно-красного цвета, словно бы подсказывали, о чем можно сделать вопрос. Заткнуты они были, как Архаров заметил, пробками из туго сложенной бумаги, и там же лежали стопкой еще какие-то листы, а на них – мешочек вроде табачного кисета.
Он вообще держался несколько высокомерно, боясь хоть малость уронить себя в Каиновых глазах. И чувствовал, что с этой манерой что-то не так, и ничего не мог с собой поделать. А вот Иван Иванович Осипов наслаждался от души – это Архаров уловил сразу.
Каин брал блины безошибочно по пять разом, сворачивал трубочкой, макал край сперва в варенье, плотной горкой лежащее на тарелке, потом в густую сметану, любовался бело-розовым сладчайшим дивом, медленно откусывал, жевал – и жмурился так, что глаза совершенно пропадали. Точно так же, но захватывая по два-три блина, лакомилась Марфа – и прищур был точно тот же, без слов говорящий: ах, наслаждение!
– Блин – не клин, брюха не расколет, э? – спрашивал, любуясь готовым к отправлению в рот блином Каин.
– Где блины, там и мы, где оладьи, там и ладно, – добавляла Марфа. И они переглядывались так, как люди, друг дружке приятные. Архаров смотрел на них поочередно и понимал, что эта игра, кажись, проиграна. Ему следовало поспешить со встречей, брать быка за рога, пока Марфа еще была испугана появлением любовника и, следовательно, способна выдать его планы. Теперь же они по старой памяти спелись! И прищур у них, как приглядишься, одинаковый. И, переглядываясь, они думают отнюдь не о блинах – они плутовским прищуром говорят друг другу: а и лихо же мы обер-полицмейстеру голову морочим!
Отродясь Архаров не бывал в более нелепом положении – он чувствовал себя мышью, с которой играют разом две кошки. Терпеть этого он более не мог. Терпеть – означало окончательно проиграть первую схватку с Каином. Бежать с поля боя он тоже не мог – это было бы еще хуже. Оставалось мрачно жевать вкуснейшие блины. И ждать – не брякнет ли старый хрен чего-нибудь такого, за что можно бы уцепиться.
А Каин, прекрасно понимая, что расспрашивать его за блинами о сибирской каторге обер-полицмейстер не станет, все больше о Москве говорил, о том, как город строится, как хорошо, что на улицах горят фонари (не иначе, с Марфиной подсказки – это была тонкая лесть понаставившему оных фонарей Архарову), да как славно видеть новые храмы Божьи. Говорил, как стосковался по московскому праздничному колокольному звону, по красивым нарядным девкам (Архаров покосился на хорошенькую Наташку, которую Марфа нарядила в богатый сарафан, в кисейную рубашечку с широкими рукавами, с богатой вышивкой), по сидельцам в лавках с их певучими голосами и солеными шутками, по слаженному церковному пению…
Архаров вспомнил Марфино предположение, что Каин приплелся в Москву помирать. Коли его послушать – так и выходило. Чего уж лучше – помереть под такой великолепный трезвон! А коли на рожу поглядеть – то и видно Каиново баловство. Глаза-то острые, бдительные… и тоже на девку поглядывает…
А девка-то хороша. Волосы светлые, на солнце, верно, с золотинкой, коса недлинная, но густая. Для кого-то ж ее Марфа готовит, сытно кормит – ишь, и грудка налилась, хотя на вид еще и пятнадцати ей нет. И глазки опускает уже не скромненько, а с соблазном, Марфина школа…
– Да что ж ты, сударь мой, молчишь? Али язык проглотил? – наконец забеспокоилась Марфа. – Знала, что в моем доме блины вкусны, да не настолько же, чтобы и язык вприкуску съесть! Ты, Николай Петрович, ко мне свою Аксинью присылай, я ее научу. И не пожалей денег на хорошие сковородки. Сковородка да жена – их хоть как выбирай, хоть с кем советуйся, а нужна удача.
Архаров подумал, что коли Аксинья научится печь такие же славные блины, то придется новую карету заказывать – в старой колесные оси его веса не выдержат. Дуясь на Марфу с Каином и почти не участвуя в беседе, он невольно срывал свое дурное состояние духа на блинах – и съел их, беря, как Каин, разом по пять, не менее сотни…
– Ты мне лучше жену найди, а она уж пусть покупает сковородки, – кое-как отшутился он.
Разговора не получилось. Порыв души оказался напрасным и даже вредным. Каин и лишнего словечка не сболтнул. Архаров с некоторым усилием встал из-за стола и коротко поклонился хозяйке.
– Ну, матушка Марфа Ивановна, угостила на славу. А теперь пойду я – служба…
И увидел, как Марфа, явно тайком от Каина, делает ему странные знаки лицом – вроде бы показывая на окошко глазами, подмигивая, тут же показывая на оставленный им стул либо на стол … ну, ни хрена не понять…
– Великое дело – государева служба, э? – спросил Каин.
– Иван Иванович, ты во Всехсвятский храм собирался, – напомнила Марфа. – Ступай, я тебе чулки и сорочку свежую приготовила. Упустишь отца Киприана – завтра ловить придется…
– Ишь, бабы на Москве силу взяли, э? – с тем Каин, пройдя мимо Архарова впритирочку, хотя сие было отнюдь не обязательно, скрылся за дверью. Марфа тут же сгребла со стола пироги на холстинку, сделала опрятный узелок и стала совать его Архарову в руки:
– Возьми, Христа ради, сударь, Клаварошу отнеси…
Архаров чудом удержался от своего громоносного хохота. Марфа оставалась прежней проказницей – и чума с ней ничего поделать не могла, и Каин – равным образом!
Он взял узелок, и Марфа тут же понеслась вдогонку за Каином.
Усмехаясь тому, что не разгадал Марфину игру глазами, Архаров еще раз взглянул на подоконник, где меж двух бутылей лежала стопка листков. Ему стало любопытно, и он, подойдя, взял верхний.
– «Указ его императорского величества самодержца российского… – шевеля губами, прочитал он. – Из Государственной Военной Коллегии верноподданному рабу и сыну отечества Уфимского уезда Нагайской дороги деревни Бузавьязовой мещерятскому главному полковнику Канзафару Усаеву…»
Это было совершенно свежее творение самозванца.
Как и для чего оно попало в Москву – Архаров понятия не имел. Адресованное какому-то несуразному мещерятскому полковнику, оно оказалось в Москве, в Зарядье, и вряд ли, что его притащила сюда Марфа – она и молитвослов-то читать не любила.
Несколько мгновений Архаров думал – забирать ли сей указ, или же пусть лежит на подоконнике, как если бы остался незамеченным. На лестнице заскрипели ступеньки – и он сунул указ на место, а сам быстро отступил к ведущим в сени дверям.
Марфа выглянула в горницу, прижала палец к губам и показала рукой: уходи, мол, сударь… Ей были безразличны сложности отношений между Архаровым и Каином – она беспокоилась лишь о том, чтобы Каин
