повел всех Никодимка, довольно бессвязно рассказывая о своих похождениях.
Он проснулся от шума внизу. Насчет шума у него было особое подозрение – от кого-то он слыхал, что будто бы Настасья завела по соседству кавалера и приучила его залезать через окошко. Ему такие амурные проказы не понравились потому, что они не понравились бы их милостям Николаям Петровичам (камердинер несколько раз заставал Настасью в господской спальне), поэтому он поспешил вниз – дать кавалеру по дурной башке чем-нибудь тяжелым, а Настасью назвать блядью и пригрозить, что обо всем узнает барин.
Но вот только в качестве чего-то тяжелого он прихватил здоровенный палаш, стоявший в углу гардеробной уже не первый месяц. Это страшное ржавое орудие было найдено истопником Михеем на чердаке, когда он лазил смотреть печные трубы, отдано барину, барин же про него то вспомнит, то забудет.
И верно – внизу, в правом крыле, была какая-то суета. Никодимка заглянул – как раз у окошка! Заорав матерно, он кинулся вперед и некую темную тень благословил палашом по голове, другая же рухнула на пол сама. При этом Никодимка услышал голос – оказалось, в помещении был еще и кто-то третий.
Призывая на помощь и в свидетели беспутства дворню, Никодимка попытался добраться до этого третьего, но упустил – незваный гость побежал куда-то в глубь особняка и, как Никодимке показалось, взбежал по лестнице. Тогда камердинер понесся следом, взбежал аж в третье жилье единым духом, это по темной-то лестнице, и, размахивая палашом, обследовал две комнаты, третья оказалась заперта.
Осознав на скорую руку обстоятельства, он испугался, что визитер доскакал лишь до второго жилья и приперся прямиком в архаровскую спальню. Вообразив, как наутро Архаров будет разбираться с дворней, Никодимка помчался в спальню, а там – никого! То есть, никаких признаков барина – пантуфли и шлафрок тоже исчезли! Камердинер зажег огонь, кинулся в гардеробную и даже заглянул за ширмы, где стояло кресло с дыркой для известной надобности. И тогда он понял, что московского обер-полицмейстера, тридцатидвухлетнеего увесистого мужчину с чугунными кулаками, похитили и убили.
Этот домысел подтвердился немедленно – выскочив со свечой на лестницу и спустившись на один пролет, Никодимка увидел внизу архаровские пантуфли. Тут он поднял крик по-настоящему.
Дворня, выскочившая на его самые первые вопли, вразнобой подтверждала – да, камердинер точно с кем-то воевал, потому все, кто выскочил на голос, вооружились чем ни попадя.
– Стой! – прервав шум, крикнул Архаров.
В пустой комнате у открытого окна лежали двое – один лицом вверх, другой лицом вниз.
– Вот они, вот! – воскликнул Никодимка. – А что я говорил!
Архаров подошел поближе к тому телу, что лицом вверх, и принял любимую позу – сел на воображаемый стул, нагнувшись вперед и упершись кулаками в колени.
– Прелестно, – сказал он. – Вот мы и снова вместе. Можешь не жмуриться, чучела немецкая, я-то вижу, что ты все слышишь и разумеешь.
– Батюшки, точно он! – опознала подопечного Настасья. – И одеяло вот! На нем наверчено!
– С этим вертопрахом все ясно – Тишка, Иван, свяжите-ка его для порядка… Настасья, уберись. Никодимка, что там со вторым?
Камердинер потрогал лежащего мужчину пальцами босой ноги за плечо, пошевелил ему таким же манером руку.
– Господи Иисусе, так ведь я его убил, поди… – прошептал он.
– Да, ты уж хвастался. Поверни тело образиной вверх, – велел Архаров.
– Господи Иисусе, как же это? Господи… – очевидно, Никодимка лишь теперь перепугался. – Не мог я его убить! Я по плечу бил, Господи! Когда же по плечу убивают?!
– Ты ему, поди, чуть башку не снес, – вставил Потап, опустился на колени и перевернул тело на снину. Меркурий Иванович, нагнувшись, посмотрел и кивнул угрюмо. Ему можно было верить – в отличие от прочих он служил не по санкт-петербургским гостиным и на полковых плацах, а изрядно понюхал пороху.
– Да-а, тут и Матвей уж не поможет. Царствие ему небесное, – пробормотал Архаров. – Настасья, куда ты там убралась? Принеси тряпицу – лицо ему закрыть.
Вдруг он вспомнил важное.
– Никодимка! Опомнись, дурак, и говори – где ты третьего потерял?!
По всему выходило, что преследуемый камердинером злоумышленник где-то затаился, а потом, боясь поднятого дворней шума, попытался подняться во второе жилье – и свел близкое знакомство с архаровской пяткой. Но куда он подевался далее – понять было невозможно.
Подняли на ноги всех. Зажгли свет во всем доме, обшарили закоулки, смотрели во дворе и на чердаке, даже в бане. Человек, о коем Архаров знал лишь то, что рожа черная, как сквозь землю провалился. Были основания полагать, что сперва где-то затаился, а потом выскочил в окно.
– Тряпицу ищите, он, сдается мне, рожу черной тряпицей обмотал! – велел обер-полицмейстер, но поди сыщи черный лоскут в огромном особняке. И, коли злоумышленник умен, то свою тряпицу он с собой и уволок.
На рассвете все угомонились – поиски оказались бесполезны. Тогда лишь Архаров при дневном надежном свете разглядел Никодимкину жертву.
Это был мужчина простого звания, лет тридцати, плохо выбритый, в коричневом кафтане с простыми пуговицами – обтянутыми тканью, в старых башмаках и в коричневыхже суконных штиблетах, прихваченных под коленом ремешками – они были сняты с кого-то более длинноногого и сползали на башмаки немилосердно, замохнатившись по краям. Обыскав покойника, Тихон нашел немного – нож, табакерку, грязный платок. Несколько смутила Архарова прическа ночного гостя – волосы были не такой длины, чтобы гнуть букли и заплетать косицу, но и не настолько коротки, как у человека, который нарочно их стрижет, чтобы носить парик. Также все отметили большой острый нос покойника. Были высказаны предположения о его происхождении, однако нос – не паспорт, может и соврать.
Далее его тормошить не стали. Архаров сказал, что пришлет за ним телегу, чтобы отвезти в мертвецкую, и позвал Никодимку. Время было такое, что ложиться обратно в постель – бессмыслено. Стало быть, пора собираться на службу. Даже любопытно, чем там спозаранку занимаются.
– За Настасьей ты, стало быть следил? – спросил обер-полицмейстер.
– За ней, за мазовкой, ваши милости Николаи Петровичи. Кто ж еще, стыд и срам позабывши, станет чужих кавалеров в ваших милостей покоях через окошко вовнутрь амурно принимать! – отвечал нахватавшийся красивых слов Никодимка.
– А более никто из наших баб с соседями не амурится? Погоди, не вопи. Эти наши кавалеры, что за немцем приходили, больно уж хорошо знали, где его чулан. Кто-то ведь научил либо показал.
– Ахти мне! – тут лишь до Никодимки дошло, что своими подозрениями он подводит Настасью и других дворовых женщин под плети в нижнем подвале.
– Меркурия Ивановича кликни.
Домоправитель явился – тоже уже одетый и причесанный.
– Когда вернусь – чтоб дознался, кто из дворни чужих в дом пускал, – сказал Архаров. – Кого, когда, по какой надобности. Особливо баб допроси…
И тут он вспомнил Шварца.
Немец еще зимой говорил, что надобно следить за бабами, правильно говорил, а кто его тогда послушал? И про кобелей толковал! После того, как приведенные Сенькой псы на Пасху пропали, новых так и не появилось. Представив, как Шварц выслушает про события минувшей ночи и ограничится лишь качанием головы, Архаров содрогнулся. Кто ж виноват, что по дому обер-полицмейстера шастают загадочные злоумышленники? Да он сам!
Никодимка умело сдернул с барина пудромантель, и Архаров встал – свежевыбритый и аккуратно причесанный (Никодимка не сразу наловчился обходиться с его вьющимися светлыми волосами, но теперь зато и букли, и косица, прихваченная черным бархатными бантом, ему удавались не хуже, чем парикмахерам-французам).
Перед выходом из дома он заглянул к немцу. Тот лежал, укрытый одеялом, а рядом сидел Михей.
– Стеречь тебя, враля, до завтрева будем, – сказал Архаров. – А завтра, уж не погневайся, поедешь на Лубянку к Карлу Ивановичу Шварцу. Так что думай, любезный. Сдается мне, ты уж и говорить наловчился, и ноги тебя кое-как слушаются. Коли надумаешь говорить – послушаем твоего вранья… Не надумаешь – пеняй
