– Чего ж не додуматься – московские мазы издавна такое проделывают. Армейский поручик не догадается, а маз или шур с детства сию ухватку знают.
– Карл Иванович, а ведь ты мне сейчас Каина подставляешь, – сказал Архаров, причем сказал тихо и на удивление спокойно.
– Каин хитер. И его замыслы нм пока непонятны. Может статься, его кто-то нанял. Может статься, он сам кого-то нанял. В том мире, откуда он родом, нужного человечка либо за деньги покупают, либо испугом в ловушку загоняют. За деньги он вас, сударь, не купит…
– А пытался! – усмехнулся Архаров. – Ох, что за изумруды были в Марфином фермуаре – ей назло следовало бы изумруды себе оставить… Где сел Каин – там и слез. Но ты о нем не жалей, я ему в утешение блинов послал шесть сотен. На всю ночь жевать стало!
Шварц подождал – не будет ли продолжения. Но Архаров считал, что сказано достаточно, и немец встал.
– Никоим образом не хочу насильно внушать вам мысль, якобы за покушением и за попыткой выкрать вашего постояльца стоит Каин. Однако вспомните, сударь, Виноградный остров.
– А я его и не забывал.
– Я бы настоятельно рекомендовал показать вашего покойника тем налетчикам, что до сих пор у меня под замком сидят без толку. Может статься, признают.
– Да его должны сейчас привезти. Показывай кому желаешь – был бы прок. Статочно, вечером я и немца своего к тебе отправлю. Пусть переночует, а утром ты, когда твой Кондратий или Вакула примутся кнутами правду добывать, вели, чтобы его там же на тюфяк положили. Пусть призадумается. Что же касается моей дворни…
– Подождем, что выяснит почтенный Меркурий Иванович, – подытожил Шварц. – Позвольте откланяться.
– Ступай, черная душа.
Шварц вышел, Архаров же полез в стол – искать векселя.
Война объявлена, думал он, война объявлена, и осажденным приходится держать круговую оборону. Голштинцы, бояре, староверы, о коих вообще ничего не известно, армейские поручики, замысловатый Ванька Каин – отбиваться надобно разом от всех. Да еще раненый Федька Савин…
Вот тут следов точно следует искть в московским высшем свете!
– Дементьева ко мне! – крикнул Архаров.
Канцелярист явился и получил задание – изготовить дюжину небольших конвертов из плотной бумаги.
Когда экипаж, доставивший Федьку на Пречистенку, вернулся, кучер Сенька доложил о состоянии раненого. Федька, к счастью, много крови не потерял – десятские прибежали вовремя. Но сама рана в грудь была малоприятна, он то и дело проваливался в забытье, и даже когда глаза бывали открыты – вряд ли понимал, с какими словами к нему обращаются. Так что расспрашивать, пока не приедет Матвей и не займется им основательно, никак нельзя.
– Шпажная, говоришь, рана? – уточнил Архаров.
– Его Меркурий Иванович перевязывать изволил, а он в ранах малость разбирается. Сказывал – вроде шпажной, а нам невдомек, – сказал Сенька. – Коли бы по лошадиному делу, тут мы знаем, а то – человек…
– Вот только дуэлистов мне на Москве недоставало…
Поединки пока что были привилегией санкт-петербужских вертопрахов, и то – самовольно присвоенной привилегией. Гвардейская молодежь после шелковой революции до того воспряла духом, что почитала шпажный бой более подходящим средством защиты своей дворянской чести, нежели кулачный. И то – кулаками мужики машут, а шпагу дворянин на то и привесил, чтобы охранять свою честь. Опять же – на границей на шпагах вовсю дерутся! И старики, бывавшие там еще чуть ли не по собственному распоряжению государя Петра Алексеевича, все подробно рассказывают – каковы правила, как делается вызов, что полагать истинной сатисфакцией.
Архаров надеялся, что до Москвы сие дурное поветрие не доберется. Фехтование – достойное занятие для молодого человека, вон Левушка фехтует – любо-дорого поглядеть, но дуэлей быть не должно, дуэль – дело против совести…
Однако не Федька затеял драку – это было ясно. Он фехтованию не обучен, разве что успел нахвататься от Левушки. И драка возле дома старой княжны Шестуновой после того, как Федька видел в карете девицу Пухову, наводит на нехорошие мысли о князе Горелове. Вот он уже более отчетливо обозначился…
– Харитона ко мне! – крикнул Архаров.
Харитошки-Ямана не сыскали – он убежал с десятскими. Стало быть, и сведения о Мишеле Ховрине, приятеле князя Горелова, тоже пока недосягаемы. Архаров ругнулся и велел везти себя к Волконскому.
Князь куда-то укатил, но Архарову, собственно, не он был нужен. Велев доложить о себе княгине, он поднялся в гостиную и был прелюбезно встречен Елизаветой Васильевной и Анной Михайловной. Одеты они были по-домашнему, хотя и довольно ярко – на княгине был наряд жонкилевого цвета поверх розового платья, отороченный темным мехом, княжна также была в розовом, весьма воздушном, и обе подстать платьям премило нарумянены. Вот только прическа княжны делалась день ото дня все выше – Архаров по природному любопытству тут же задумался, что такое подкладывают под волосы, чтобы они лежали пышно и гладко?
После обязательных словесных реверансов, в которых он был не мастак, однако сейчас очень постарался, Архаров был усажен в кресло, а мать с дочерью расположились на канапе, и туда же лакей поставил большие стоячие пяльцы Анны Михайловны.
– Я, сударыни, в вашей помощи нуждаюсь, – сказал Архаров. – Вы обе – столичные жительницы, дамы придворные, много такого знаете, о чем мы тут и не задумываемся, особливо – когда кто с кем машется…
– Николай Петрович, батюшка, тебя ли я слышу? – удивилась княгиня. – Что это ты вздумал, Господь с тобой!
– Матушка Лизавета Васильевна, рад бы всех этих проказ не знать. Служба! – прямо отвечал Архаров, чем крепко насмешил княгиню и княжну. Наконец ему удалось задать свой вопрос – не известны ли дамы, откуда у старой княжны Шестуновой взялась воспитанница Пухова.
– Эта хворая девица? – спросила Анна Михайловна. – Так о ней в столице, поди, никто не знает. Да и тут тоже – она же почти не выезжает, и не слыхать, чтобы ее с кем сговорили. Тут, поди, надобно старую грымзу Долгорукову спрашивать, она так со своей девичьей невинностью носится, что поневоле задумаешься!..
Архаров насторожился, но виду не подал.
– Охота тебе, мой свет, господина Архарова с толку сбивать, – возразила княгиня. – Долгорукова столь своим родом горда, что разве до особы царской крови снизойдет, и то – чтоб венчаться непременно. Грехов за ней, выходит, не водится.
Княжна рассмеялась.
Архаров знал, что светские дамы жеманничают лишь для кокетства, а когда им надобно что сказать напрямик – то и говорят.
– Не слыхали ли вы, Лизавета Васильевна, кого в свете считают родителями девицы Пуховой?
– Да в свете о ней и не знают… – княгиня задумалась. – А что, Николай Петрович, ведь и впрямь она может быть знатного роду. Весьма знатного. По сей день ведь не открылось, были ли у покойного государя Петра Федоровича дети – а кого только к нему не возили… Распустеха Романовна и кричала на него, и за косу оттаскать могла, и оплеухи, говорят, отвешивала, а он все как-то исхитрялся. При нем немцы служили, с которыми он вместе пил, так те его из беды выручали – немецких театральных девок привозили…
– Петр Федорович? – переспросил Архаров. – Да полно, матушка… уж больно несуразно… да и кто бы стал актеркино дитя в Москве прятать?..
– Актеркино дитя не стали бы, а ты послушай, что мне вспомнилось. Всякий скажет – покойный государь, чтобы досадить государыне, увивался за ее фрейлинами и, сдается, в исканиях своих не был безуспешен, – сказала Елизавета Васильевна. – Не помню, в котором году, а помню лишь, что на Масленице враз при
