грехах?
– Дурак, – сказал тогда отец Аффоний. – Вот ты начинаешь думать о гордыне, олух малосмысленный, и о том, как хотел преподобного Виталия превзойти, и тут же ты ту беспутную девку вспоминаешь со всеми ее телесами… ведь пышна телесами, а? Пышна?
– Ох, отче… – пробормотал Устин и вспомнил, как среди кружев ныряла и появлялась соблазнительная ножка в белом чулке. Покраснел он так, что невольно схватился за щеки.
– Вот! Вот так дьявол и подкрадывается! – провозгласил отец Аффоний.
– Так что, выходит, и думать о грехе – грех? – Устин уже вовсе ничего не понимал.
– Незачем тебе тут думать. Вон поливай огород да Иисусову молитву тверди, дьявол и не привяжется.
Отец Аффоний отправил Устина с ведрами к колодцу, но от его поучений бедняга совсем сбился с толку – некстати пришедшая на ум ножка потащила за собой много иных картинок. Тяжек был Устинов путь к святости, но он вознамерился пройти этот путь непременно – и до того увлекся, ведя борьбу с блудными помыслами, коих до беседы на лавочке как будто и не было, что упустил ведро в колодец.
Вечером в келье, вычитав монашеское правило, он лег, но сон все не шел. Устину померещилось, что это – от духоты, тогда он встал и подошел к окошку.
Ночь еще не наступила, было то время, когда сгустившийся внизу сумрак и еще светлое небо как-то уживаются. Устин глядел на огороды и вздыхал. Ему вдруг сделалось очень грустно. Прав был отец Аффоний – бесы имеют способность пробираться в кельи и задавать простодушным послушникам разные вопросы. Вот и Устину вопрос был задан: что ж ты в жизни видел, горемыка, и от чего в обитель убегаешь? Устин возразил бесу, что это не побег, что было в жизни немало хорошего – вон дьячком во Всехсвятском храме служил, да и в Рязнском подворье, кстати, сам Архаров несколько раз его похвалил, так что не бегство, а свободный выбор души… Опять же – где еще смирять гордыню, как не тут?
Но мысль, расслоившись так, что одновременно звучали в голове и вопросы, и ответы, вдруг оборвалась – на огородах в темноте возникла светящаяся точка. Некто перемещался, покачивая фонарем, и фонарь то нырял, то возносился ввысь. Устин сперва развеселился было – что за дикая мысль ночью хозяйничать на грядках? Потом пригляделся и увидел, что прыготня фонаря совершается по неким правилам: вверх-вниз, потом из стороны в сторону дважды, и, малость погодя, вновь то же самое. Тут уж сомнений не было – фонарем подавали знак. После чего его понесли с огородов к каменным зданиям келий, и он пропал из виду.
Устин, приоткрыв рот, следил, что будет дальше, и дождался – увидел весьма смутный силуэт всадника.
Уж кому-кому, а конным на монастырском огороде ночью было не место.
Всадник беззвучно шагом проехал открытое место и исчез.
Устин перекрестился, решив, что все это, возможно, померещилось. Не должно в обители быть таких странных явлений. К тому же, он был непривычен к огородному труду, а сегодня, после поучений отца Аффония, взялся за него со всем пылом и сейчас пребывал в том обалделом состоянии, когда от усталости и сон нейдет. Надо полагать, всадник как раз был вестником одолевающего душу сна, и Устин опять лег на свой топчанчик.
Он прочитал молитву к ангелу-хранителю, закрыл глаза и услышал стук копыт. Всадник был совсем рядом, он проехал мимо здания, где были кельи, но где остановился – Устин понять не мог.
В конце концов он неожиданно для себя уснул.
Наутро, едва открыв глаза, он вспомнил про всадника. Был лишь один способ убедиться, что конь – не сонное видение. Вычитав правило и отстояв службу, позавтракав и получив благословение отца-настоятеля на огородную работу, Устин поспешил к грядкам. Он обошел едва ли не все хозяйство, пока нашел отпечатки подков. И призадумался – они вели от Рождественского монастыря вверх, к каменным зданиям Сретенской обители, вниз же следов не обнаружилось, как будто всадник вместе с конем остался в обители. Устин задумался – человека можно спрятать в келье, но куда же отвели коня?
Три года в полицейской конторе дали себя знать – он испытал безумное желание разгадать сию загадку. И не ради какой-то возвышенной цели, а просто потому, что проснулось любопытство.
Устин знал, как допрашивают свидетелей – он столько этих опросных листов переписал, ссорясь и мирясь со стариком Дементьевым, что получилось бы много больших книг, как в нетронутой архаровской библиотеке. Знал он, как ставятся словесные ловушки. Знал, как обыскивают, знал, как сопоставляют разноречивые сведения. Сам всем этим, правда, не занимался, но – знал. А память он имел неплохую.
Он не завидовал архаровцам, прибегавшим в Рязанское подворье с горящим взором и трепещущей добычей. Эта бурная жизнь со всеми ее синяками и шишками, архаровскими нагоняями и дешевой водкой, была ему чужда – он всегда предпочитал деяния духа деяниям тела. Он наблюдал – и только. Но именно теперь любопытство погнало его по следу…
Однако докопаться, куда подевались всадник с конем, ему не удалось – он был выловлен отцом Аффонием и препровожден сперва к рукомойникам – вымыть руки, а затем и в келью.
– Радуйся, свет мой, теперь-то ты и Господу, и обители послужишь, – сказал инок. – Огород поливать всякий трудник может. А ты грамоте знаешь.
Без стука вошел отец Флегонт, положил на столик стопку бумаги, рядом поставил чернильницу.
– Сейчас перья принесу, – сказал он. – Зачинишь сам, как тебе угодно. В трапезную сегодня не спускайся, я к тебе Никитку с обедом пришлю. Потрудись, чадо, тебе зачтется.
– Да что делать-то? – спросил немало удивленный Устин.
– Копии снимать. Вон, видишь, лист с двух сторон исписан? И ты так же пиши. Такое тебе вышло послушание. Сам знаешь – нам государыня лишней копейки не даст, доходы невелики – на пропитание бы хватило, а тебе к зиме сапоги надобны, а отцу Онисиму – рясу новую, да дрова, да иконостас отец архимандрит решил подновить, а денег где взять? Треб ты не отправляешь, остается трудоделание. Радуйся – в келье сидя, не на солнцепеке, послужишь. Нам не впервой такой заказ исполнять, а платит благодетель хорошо. Отец игумен завтра молебен хочет отслужить ему во здравие. Ну, Господь с тобой, трудись.
Он перекрестил склонившегося перед ним Устина и вышел.
Устин взял бумагу, прочитал несколько строк и замер, приоткрыв рот.
– Пойду и я, мой свет, – промолвил отец Аффоний. – Говорил же я – сам Господь тебя к нам направил. Из шестерых иеромонахов письму только трое обучены, вот ты четвертый. Обитель у нас скудная, опять же, иной купец на храм и деньги, и мучицу, и крупы жертвует, а иной, мимо пройдя, не перекрестится. Благодетелю угождать надобно. Так что сиди, чадо, и перебеляй бумаги, благо ты тому обучен. Вон и отец Алипий сидит, усердно копии снимает, и отец Евмений, и отец Онисим – все труждаются на благо обители, и ты также себя утруди, зачтется!
– Я все сделаю, честный отче, – сказал Устин. – Да только мне выйти из обители надобно, крестную навестить в Ивановской обители. Она, чай, беспокоится за меня, я ведь у нее с самой Пасхи не был. Схожу, вернусь, да и сяду писать.
– Навещать отец архимандрит не благословил, – строго отвечал отец Аффоний. – Велено тем, кто копии снимает, сидеть по кельям безвыходно, а прочие за них в храме молиться будут. Потом ужо сходишь к крестной, гостинец отнесешь.
Он также перекрестил Устина и вышел.
Устин в отчаянии уставился на бумагу. Начиналась она внушительно: «Великим Богом моим на сем свете я, великий государ, император Петр Феодорович, ис потеряных объявилса…» Он прочитал манифест до конца. Ошибок в нем было более, чем смысла.
При всей своей простоте, Устин, служа на Лубянке, нахватался каких-то понятий о законности. Во всяком случае, указы покойной и нынешней императриц читать ему доводилось – вслух, для Архарова. И манифесты маркиза Пугачева также, да еще слушать, как Архаров со Шварцем их обсуждают. Он понимал, что словотворчество самозванца гроша ломаного не стоит – да только писано оно было так, что простому человеку все насквозь понятно: его жаловать будут «пахатными землями и водами» (тут Устин при всей трагичности своего положения фыркнул, вообразив «пахатные воды»), «и солью, и законами, и всем екипажем».
«Молитесь Богу за меня, и буду вам отец», – коротко и точно определил суть отношения государя с народом самозванец. А тем, кто не желал молиться за него, маркиз Пугачев собирался рубить головы, все
