по вырвавшимся от чистого сердца словам:
– Ахти мне, детинушке, совсем одичал, не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Какое тебе еще несчастье? – тут же спросил подозрительный даже в храме Архаров. Никодимка смутился и ничего толком не ответил. Но, глядя, как он шепчется с Иваном, Архаров понял: дворня вообразила, будто хозяин не на шутку разругался с князем Волконским и дело пахнет сибирской ссылкой. Разочаровывать дураков не стал – им побеспокоиться о своей судьбе не вредно, горячее будут грехи замаливать.
Несколько раз Шварц присылал парнишек – то Максимку-поповича, то Макарку, они привозили краткие записки, исполненные мелким, но причудливым почерком. Архаров читал их сам. Князь Волконский посылал за ним и на Лубянку, и на Пречистенку, с его гонцами беседовали Меркурий Иванович и Шварц. Меркурий Иванович, в соответствии с указаниями, повернул дело так, будто хозяин уехал, получив некое важное послание – вот теперь и гадай, Михайла Никитич, не сама ли государыня в сие дельце вмешалась, как не раз в московские дела письменно вмешивалась Волконский должен был помнить, как она в первую после чумы зиму из столицы эпистолярно руководила поимкой фальшивомонетчика Пушкина. Шварц же самостоятельно, не нуждаясь в указаниях, сделал намеки на некие дела государственной важности.
На четвертый день в монастырские ворота влетел белобрысый всадник на взмыленном коне.
– К господину Архарову меня ведите! – закричал он, соскакивая наземь и бросая перекинутые через конскую голову поводья случившемуся рядом иноку. – Води, пока не остынет!
Этот лихой всадник был Демка Костемаров. Он ворвался в келью, где Архаров лежа слушал, как Саша читает философическое письмо из какого-то старого журнала, в надежде тихо задремать под прописные истины. Он блаженствовал – в легком шлафроке, нечесанный, босой, он наслаждался цветочными запахами с монастырских огородов, а не сладковатым ароматом осточертевшей французской пудры.
– Ваша милость, беда! – крикнул Демка с порога, но лицо, узкое, бледное, остроносое, сияло улыбкой от уха до уха.
– Чего еще у вас стряслось? – спросил Архаров.
– Господин князь реляции получили! Вас по всей Москве с собаками ищут, ваша милость! Сами в полицейскую контору приезжали – велели из-под земли вас откопать!
– С какой такой радости?
Архаров недооценил своих архаровцев – они догадались, из-за чего не поладили градоначальник с обер-полицмейстером, хотя и не знали подробностей. И теперь, когда оказалось, что прав был Архаров, они открыто и беззаветно торжествовали.
– Ваша милость, самозванец с огромными силами взял крепость Осу и движется на Казань! Все, как вы сказать изволили!
– Прелестно, – сказал Архаров и сел на узком для него топчанчике. – Весьма прелестно. И как – ты князюшку видел?
– Видел – когда они на Лубянку заявиться изволили. Ваша милость!.. Потом даже Шварц смеялся!.. Вид- то – как у воеводы, а перепуган до полусмерти…
– Что ты врешь! – одернул его Архаров. – Сашка, кончай на меня уныние наводить, беги, вели, чтоб запрягали. Князя Волконского, Демка, не так просто испугать. Он не придворный человек, он из армейских. Не будь шмуром – он клевый талыгай. Кликни-ка смуряка Никодимку…
– Ухряем! – воскликнул, все еще не угомонившись от скачки, Демка.
– Ухряем, – подтвердил Архаров. – Где там мои чулки?
Радость была нехорошей – он сам это сознавал. Продолжение войны – чему ж тут радоваться? И все же он имел на это право – как всякий боец, который наконец-то увидел вышедшего на свет противника, потому что маяться, следя за невнятным шевелением во тьме, – отвратительно…
Устин был почти счастлив. В Сретенской обители ему жилось не больно сытно, зато покойно.
Он даже был рад послушанию – работать на огороде.
Сперва, когда его расспрашивали о прежней жизни, он, всячески скрывая службу в полицейской конторе, сказал, что грамоте знает и почерк имеет неплохой. Но начальствующие решили, что сейчас важнее иметь лишнюю пару рабочих рук на огороде. Землей монастырь владел немалой – огороды простирались до Рождественской обители, хорошо хоть не до Неглинки, к Неглинке же подходить было даже неприятно – река понемногу превращалась в стоячее болото, несло от нее нестерпимой вонью и самое время было засыпать ее наконец песком и землей.
Отец Аффоний заботился о нем – сперва помог обустроиться в келье, подарил лампадку, подавал гвозди, когда Устин приколачивал полочку для книг, потом наставлял, присоветовал взять в духовники строгого отца Флегонта, затевал беседы о божественном, предсказывал немалые монашеские подвиги и последующее прославление Устина.
– Тебя к нам сам Господь привел! – говорил он проникновенно. И до того растрогал бывшего дьячка, что тот однажды, едва не разревевшись, назвал себя великим грешником, недостойным даже таскать ведра с водой к монастырскому огороду.
– А ты поведай, чадо, поведай мне, в чем твой грех? – ласково попросил отец Аффоний.
– Гордыня, честный отче, гордыня неуемная, – сказал Устин. – А она – матерь всех грехов на свете… Это вам лишь кажется, будто я кроток… а во мне-то гордыня… я-то возомнил о себе…
Под сиреневым кустом была узкая лавочка. Сирень уже почти отцвела, только и радости оставалось, что тень. Туда-то и привел Устина отец Аффоний. С лавочки они видели огороды, службы, яблони в саду, и картина была до того мирная – словно бы и не в Москве, а где-то далеко-далеко, там, куда московская суета и не залетает.
Они уселись и оба, словно сговорившись, блаженно вздохнули. И впрямь, чего им тут, в Сретенской обители, недоставало? Лето, можно по огороду ходить босиком, в стареньком подряснике, вервием подпоясанном, – как в древности благочестивые отцы-подвижники хаживали, можно сладким воздухом дышать, можно цветами и всяким листвием любоваться, осознавая, как прекрасен Божий мир…
Румяный отец Аффоний повернулся к молодому послушнику и взглядом пригласил его к беседе.
– Это, свет мой, не исповедь, ты не кайся в грехе, ты просто сказывай, да и только…
– Нет, отче, гордыня – грех, – заладил свое Устин.
Отец Аффоний еще не ведал, что этот несколько суматошный дьячок имеет свойство полностью отдаваться всякой благородной мысли, и даже не своей собственной, а любой – лишь бы требовала от него принести свою жизнь в добровольную жертву. Вот сейчас Устин обнаружил причину своих неудач – гордыню, которая, оказывается, подстегивала его, когда он вздумал служить Митеньке, потом – когда вздумал спасать беспутную Дуньку, да и сейчас, осознав эту беду и предаваясь раскаянию, он сильно боялся – не собрался ли принять монашеский обет из той же гордыни.
– Возомнил о себе, якобы достоин служить, – и друга единственного своего, самую чистую душу, какая только в мире бывала, погубил, – так отвечал он на расспросы инока. – Возомнил, якобы могу, наподобие преподобного Виталия, блудниц спасать!.. Что, как не гордыня?!
– Вот про блудниц, голубчик, поведай-ка с толком, – попросил, оживившись, отец Аффоний.
– Да что про нее толковать? Бес в нее вселился, поучений не слушает, – пригорюнившись, сказал Устин. – Девка еще молодая, со стариком живет во грехе, а скажешь ей про грех – еще и кричит… А я ей денег дать хотел…
– Это за что же ты ей хотел дать денег? – вдруг забеспокоился отец Аффоний.
– Чтобы разврату не предавалась, – уныло объяснил Устин – Возомнил о себе, будто могу ее душу спасти, от разврата ее отвадить, чтобы стала, как преподобная Марья Египетская, славы мне, дураку, возжелалось…
– Славы?
– Да, моя гордыня жаждала не спасения ее души, а славы, – сказал Устин. – И для нее славы, и для меня, многогрешного. Вот почему Господь мне не дал ее спасти, теперь я понял. И я уж этой своей гордыни боюсь – ведь непременно еще где-то проявится…
– Это тебя нечистый искушает. Видит, что ты уже на верном пути стоишь, и норовит камень под ноги бросить. А ты не думай о своей гордыне…
– Как же не думать, коли это грех?! – воскликнул Устин. – О чем же мне теперь и думать, как не о своих
