Рабочие незадолго до рассвета были согнаны вместе, клялись и божились, что каждый исполнял свою обязанность, все были на виду, никто не пропадал и не прибегал со стороны «Чесмы». Никто из фокусников, зверовщиков и прочих штукарей не пытался сбежать. За это головой ручались их старшие, даже бухарцы, кое-как сообщили, что в их ватаге – лишь свои, и все на месте. Более того, с утра пришли новые – привели лошадей лихие наездники, калмыки и киргизы, нарочно для того выписанные, они на всем скаку денежку с земли поднимали и прошибали стрелами подброшенные вверх яйца. Также приехали артисты, которым предстояло исполнить в новом театре «Кинбурн» русскую оперу «Иван Царевич» для образованной публики – сказывали, слова написала сама государыня. Но особо возмутила Архарова восточная ярмарка. Он знал, что приглашены торговцы со всякой дребеденью, но не представлял себе, сколько места займут эти люди в чалмах и полосатых халатах.
Найти в этом столпотворении двух человек, одного из которых видел только Алехан, а другого вообще никто не видел, казалось невозможным. Алехан же был при государыне, которая явно давала понять придворным и посланникам свое к нему расположение. Один лишь Архаров, может, и знал, как болезненно принимал Алехан все добрые слова, все внимание двора – как ежели бы с ним, с умирающим, прощались навеки. Он сделал все, что мог, и именно поэтому должен был уйти теперь добровольно.
– Как только начнут пускать публику, наш убийца тут же найдет способ улизнуть, – сказал Архаров сопровождавшему его Шварцу. Только его при себе и оставил – прочие архаровцы были или здесь, готовые хватать шуров, или в полицейской конторе – чтобы город уж вовсе без присмотра не оставался.
– Он весьма сообразителен, – отвечал Шварц.
Пока обер-полицмейстер объехал Ходынский луг, дозорные дали знать – приближается ее величество.
Государыня прибыла в раззолоченной карете, ее и свиту приветствовали армейские полки, выстроенные у «Керчи», и народ. Затем она прошла в галерею, откуда могла видеть празднество чуть ли не на две версты вдаль. По сигналу с притотовленных для народа яств были сдернуты шелковые покрывала – и на двух огромных пирамидах явилось жаркое: целиком зажаренные быки и бараны в золотистой фольге, украшенные лентами и цветочными гирляндами, несметное множество жареных кур, брызнули фонтаны недорогого вина, повара с поварятами стали раздавать угощение, полицейские драгуны следили, чтобы не было опасной суеты и толчеи. Одновременно начали пускать к увеселениям – качелям, каруселям, кукольным представлениям, на вышках появились канатные плясуны-бухарцы с шестами и большими медными подносами для удержания равновесия. В каждом конце Ходынского луга было что-то свое – где пели и плясали цыгане, где состязались наездники, где раскинулась восточная ярмарка – туда-то и пошла наконец государыня покупать и дарить придворным всякие мелочи, пузырьки с розовым маслом, расшитые туфельки, шали и кувшинчики.
Архаров хотел было сыскать Левушку и Лопухина, но вспомнил – они перед фейерверком собирались в театр «Кинбурн», а до того – в огромную столовую «Азов». Обер-полицместер, объезжавший Ходынский луг верхом на Фетиде, наглядевшийся на все чудеса и почти оглохший от шума, понял, что если он отправится смотреть театральное зрелище, то уж точно сойдет с ума.
Ближе к ночи, уже после театрального представления, благородная публика стала подниматься на суда, рассаживаться в ожидании фейерверка. К тому часу утомленный Архаров уже был не рад Кючук- Кайнарджийскому миру. Но фейерверк его порадовал – в небе вспыхивали вензеля государыни и наследника-цесаревича, вращались огненные колеса, разбрасывая искры, возникали аллегорические фигуры – но висели в ночном небе не так долго, чтобы можно было досконально разобрать, чем они там занимались. А что касается возносившихся к небу «за Дунаем» и рассыпавшихся в вышине огромных золотых снопов – то всякий состоял, как Архаров знал досконально, из двадцати тысяч ракет.
После огненной потехи продолжались пиры и забавы, так что домой Архаров прибыл к рассвету, поспал часа два – и, сгоряча обув новые туфли, помчался в полицейскую контору, откуда его, как он и ждал, вытребовал к себе Волконский. Архаров не успел даже выслушать докладов о событиях вчерашнего праздника – только узнал, что наутро подняли много полумертвых тел, злоупотребивших дармовым вином, и несколько вовсе мертвых – потому что не обошлось без драк. От Волконского вместе поехли в пречистенский дворец, а потом день был исполнен такой суматохи, что к вечеру обер-полицмейстер совсем одурел и ехал домой, тая в душе страх – а вдруг, стоит раздеться, выдернут из постели и потащат разбираться с очередной дурью? Из экипажа он, кстати, еле вылез, – оказалось, что ноги несколько опухли и новые туфли доставляют изрядное мучение.
И – эта ночь… ее даже вспоминать было как-то неловко… слишком радостно, что ли?..
В полицейской конторе Архарова на пороге встретили с очередным недоразумением – самовольно возникшим недавно в Дурновском переулке образом Иисуса Христа. Выяснять подробности, разумеется, отправили Устина Петрова, до праздника он этим делом пости не занимался, но наутро после праздника поспешил в Дурновский переулок – и вот он стоял у кабинета, готовый рапортовать.
– Заходи, – велел Архаров. – Ну, до чего доискался?
– Образ там уж не первый год является, ваша милость. Еще когда при государыне Анне турку воевали, кто-то, уже не дознаться кто, привез в Москву пленного турчонка, – сказал Устин. – И подарил тогдашнему хозяину, а тот велел окрестить. И тут доподлинно случилось чудо!
Восторг в Устиновых глазах был Архарову хорошо знаком.
– При государыне Анне? – строго уточнил Архаров.
– Да!
– Так это не по нашему ведомству.
– Так без этого чуда ничего не понять.
– Ну, сказывай.
– Турчонка покрестили, и он стал в вере укрепляться. А для него было дивно, что есть образа Христа и Богородицы. У них-то рисовать лики запрещено. И вот он, взяв кусок угля, нарисовал в сенях на стене лик Христа. Этот лик кто-то из дворни стер. Он еще раз нарисовал. Ему настрого запретили. И вдругорядь нарисовал. А дальше я не понял – куда-то этот турчонок подевался. Одни говорят – перепродали его, другие – что умер. А образ так и проявлялся в сенях. Его затрут – он опять! Его краской закрасят – а он из краски выступает? Разве же не чудо?!
– Может, и чудо, – согласился Архаров, – но коли он все время проявляется, пора бы и привыкнуть. Архиереев позвать, освятить его, что ли. И пусть бы он там, на стене, оставался.
– У дома хозяин сменился, и образ перестал проявляться, – уныло сообщил Устин. – Лет десять оставался скрытым. А недавно – опять выступил!
– И что люди говорят?
Устин покачал головой.
– Говорят-то плохо. Будто приход царя-батюшки предвещает.
– Устин, ты не первый уж год служишь. Мог бы догадаться! Спервоначалу он ничего не предвещал! А теперь вдруг начал?! И что – вещий сон кто-то видел? Иноку видение было? С чего взяли, что образ проявился к приходу царя-батюшки?
– Да уж и не понять теперь…
– Ты его видел?
– Да, приложился!
– И где он, все там же, в сенях?
– Да, ваша милость.
– Углем писан?
– Да.
– Стирать пробовали?
– Господь с вами, ваша милость! Это кем же надобно быть, чтобы проявившийся образ стирать?! – возмутился Устин.
– На сей вопрос я тебе отвечу. Полицейским надобно быть. Чтобы узнать доподлинно, божественное это дело, или же кто-то народ мутит. Ступай и разберись окончательно!
Выпроводив расстроенного Устина, Архаров тяжко вздохнул – вспомнились события прошлого лета. Вот тогда бы образ, предвещающий царя-батюшку, пришелся совершенно кстати – и можно было бы выйти на заговорщиков, всего лишь изловив незримого художника. А теперь – хрен его знает, что сие диво обещает.
