Смутное состояние души погнало его в канцелярию, где он сыскал-таки, к чему придраться, и, сбив нерадивого со стула порядочной оплеухой, поспешил куда-то обычной своей побежкой. Неизвестно где подхватил неведомо чью епанчу, какую-то засаленную треуголку без плюмажа.
Как он выскочил на крыльцо, как оказался на улице – Архаров не помнил.
Он шел да шел, шел да шел, и тех, кто не уступал дорогу, попросту отпихивал. Город мелькал мимо – дома какие-то, раскрашенные в неприятные цвета, грохочущие экипажи, хари, рожи, образины. Где-то в глубинах памяти застряло – ждут у Волконских. Ноги сами понесли с Тверской, а добежал он чуть ли не до самых ворот, на Воздвиженку, и не просто так – а спрямляя путь, какими-то короткими переулками.
Кончилось это постыдное бегство именно так, как и должно было кончиться – Архаров едва не угодил под конские копыта. Он отскочил, карета проехала мимо, колесо плюхнуло в лужу, едва ли не вся она выплеснулась на чулки и на епанчу.
Вот теперь уже можно было не спешить…
Он встал наконец в безопасном месте и задумался: куда идти, но так, чтобы не домой?
Одно хорошее место он знал – два года назал на углу Ветошного переулка и Никольской открылся весьма приличный трактир, слава коего побежала по всей Москве и оказалась столь хороша, что даже переулок принялись звать Истерийским по диковинному названию заведения «Ветошная истерия». Трактир пока еще был опрятен, в нижнем помещении шла продажа вина, в верхнем подавали закуски и чай. Архаров несколько раз забирался туда по весьма крутой лестнице и бывал обычно очень хорошо принят; вряд ли хозяин придаст большое значение чулкам, заляпанным сочной и жирной московской грязью. Там можно просто посидеть, посмотреть, как развлекается приличная публика. И там-то уж никто не станет искать господина обер-полицмейстера.
И выпить, выпить…
Это желание он мог бы осуществить и дома, но дома – Меркурий Иванович, дворня, чертов дармоед Никодимка, все станут смотреть и ломать свои дурные головы: с чего бы вдруг хозяин запил? А ежели кто догадается, сообразит, сведет концы с концами?..
Нет, пить следовало в ином месте.
Опять же, сказал себе Архаров, дома Меркурий Иванович и Потап ставят водку с лимонной корочкой, с померанцевой, ну, с можжевельником, особо не изощряются. Ну, еще у них можно найти анисовку – но эту гадость Архаров, раз в жизни попробовав, в рот более не брал – сильно невзлюбил запах. А в «Ветошной истерии», поди, вся водочная азбука, нарочно подобранная, стоит на полках – на иную букву и по два сорта: анисовая, абрикосовая, барбарисовая, березовая, баклажанная, виноградная, вишневая, грушевая, дынная, ежевичная, желудевая, зверобойная – самая полезная, ирговая, калиновая, коричная, лимонная, мятная, малиновая, можжевеловая, ноготковая, облепиховая, полынная, перцовая, рябиновая, смородиновая, тминная, тысячелистниковая, укропная, фисташковая, хренная, цикорная, черемуховая, шалфейная, шиповниковая, щавелевая, эстрагонная, яблочная. И даже есть водки на амбре и на селитре…
Водки после того, как покойная государыня решила порадовать дворян правом на винокурение, освободив их при этом от налогов, выучились гнать и ставить знатные – нынешняя государыня не раз посылала лучшие из них в Европу, своим знатным и ехидным корреспондантам: пусть видят, какие чудеса творят в помещичьих усадьбах.
Он еще постоял, соображая, в какую сторону двигаться, чтобы выйти к Воскресенским воротам, от коих до «Ветошной истерии» рукой подать. И вроде понял, и пошел, но переулок вдруг стал загибаться влево, Архаров свернул вправо и окончательно запутался. Спрашивать дорогу у прохожих он не желал и шел наугад, пока не оказался возле углового дома и не увидел низкую дверь, ведущую, очевидно, в подвал. По лепному двуглавому орлу над ней, явно утащенному из какого-то иного места, да по двум девкам, вроде как охранявшим ее, однако делающим вид, будто всего лишь, гуляючи, проходят мимо, да по пьяному человеку, сидящему, прислонясь к стенке, Архаров понял, что набрел на какой-то из безымянных кабаков – их на Москве было полторы сотни, всех не упомнишь.
Время уже было такое, когда ремесленный люд и сидельцы из торговых рядов помышляют, как бы поприятнее завершить трудовой день.
Архаров, не раздумывая, пошел к двери, отворил, спустился в смрадный подвал и потребовал чарку ну хоть зверобойной, или же хреновухи. Сев с той чаркой без всякой закуски за голый влажный стол, исцарапанный всякими непотребными словами, Архаров уставился на кабацкое население.
Баб сюда по давнему обычаю не пускали, зато мужики сидели разнообразные – и пьющие из мелкого купечества, и пьющие из духовного сословия, и пьющие из фабричных – этих вроде было большинство. Обер-полицмейстера не узнавали – мало ли кто засел в углу, надвинув на лоб старую треуголку?
Здесь ему наконец полегчало – хотя сам он не употребил бы этого слова. Водка оказалась скверной, не тем достойным напитком двойной очистки, который ему подавали ну хоть дома. Однако он выпил. И еще выпил.
Не то чтоб полегчало – а он ощутил себя несколько вольготнее. И сидел себе совершенно бездумно, катая по столу опрокинутую стопку, а сколько просидел – одному Богу ведомо.
Мимо вдоль стенки пробирался малорослый мещанин. Чем-то он Архарову не полюбился. Обер- полицмейстер протянул руку, цапнул недомерка за плечо и развернул рожей к себе.
– Кто таков? – спросил мрачно.
– Огарковы мы, – растерявшись, доложил мещанин.
– Так. А я – старый дурак. Проходи…
Кабацкая публика вела себя относительно тихо – в одном углу доморощенный артист рассказывал срамную историю про барыню, купившую самостоятельный кляп, слушавшийся приказов «Ну!» и «Тпру!», и его слушали, делая разнообразные примечания; в другом вроде бы тихо пели в лад. Но запели погромче, были окликнуты – не слишком сердито, огрызнулись, и пошло, и пошло…
Хозяин заведения послал человека – призвать шалунов к порядку. Поднялся крик, состоялась и первая зуботычина, прозвенел под низким сводом извечный клич «Наших бьют!»
Архаров понял, что в общей свалке только его кулаков недостает.
Кабак освещался тремя сальными свечками – вроде немного, но чтобы разобраться в обстановке – довольно. Зачинщика обер-полицмейстер приметил сразу – этот рябой фабричный ему не понравился, еще когда поправлял рассказчика срамной истории. Потому Архаров, скинув епанчу, первым делом пробился к нему и ловкой размашкой сбил с ног.
Увидев драчуна в кафтане, по бортам коего был положен золотой галун в три вершка шириной, пьющий люд несколько опомнился. Архаров, стоя над телом поверженного противника, ждал нападения – но самые разумные стали выскакивать из подвала, позабыв, понятное дело, оплатить свои проказы. Хозяин заорал – и Архаров, загородив выход, наконец-то сцепился со рвущимся наружу путным бойцом, которому было начхать на золотые галуны.
Очевидно, и тому страсть как хотелось помахать кулаками.
Несколько «пытливых» ударов убедили обоих – бой будет достойный. Но архаровский противник был более натаскан по части стеношного боя, обер-полицмейстер же умел не только держать удар. Он помнил еще занятные ухватки «ломанья», когда дурашливая полупляска с заведомо нелепыми, шутовскими, глумливыми движениями в единый миг оборачивалась тремя-четырьмя меткими ударами, каждый из которых словно был подготовлен предыдущим.
– Наверх пошли! – крикнул он противнику. – Там ужо потолкуем!
Но наверху оказалось истинное столпотворение. Там было не до поединка – Архаров сразу определил, что несколько минут назад началась свалка-сцеплялка: уже лежали первые сбитые с ног, и у кого получалось – тот откатывался в сторонку, не рискуя даже встать на карачки – ибо тогда он терял статус лежачего, и его уже можно было вдругорядь бить.
Тело помнило все!
Свалке-сцеплялке, где все против всех, соответствовала особая стойка – не зажатая левобокая стойка стеношника, которой не брезговали и мастера охотницкого боя, а вольная – руки в стороны, плечи чуть приподняты, ноги присогнуты, и Боже упаси замереть без движения.
Архаров весело врезался в толчею вскрикивающих бойцов, лишь подивившись, откуда их вдруг столько набралось. Похоже, где-то поблизости был точно такой же грязный и дешевый кабак, откуда тоже поперли обалдевшие от задора мужики.
