дом, куда они зашли, также обыкновенный, крестьянский, не нищее жилье…
– Заботится его сиятельство о своих людишках, – заметил Левушка, снимая кафтан, чтобы закинуть его в экипаж.
Но сельцо процветало именно потому, что у графа не доходили до него руки. Местные жители нашли замечательный промысел – пользуясь близостью Серебряного Бора, ловили там певчих птиц и продавали в Москве, в Охотном ряду. А птица в клетке – главная домашняя утеха и для барыни, и для купчихи, и для одинокого чиновника, и для семейного отставного офицера. Овсянки, зарянки, дрозды, щеглы, а главным образом чижи составляли для многих единственное их ежедневное увеселение. Находились чудаки, державшие дома и по десять клеток с тем расчетом, чтобы в одних птахи пели утром, в других – вечером, да и наблюдать за ними было занятно.
– Они оба ждали темноты за околицей, тогда только пошли, и я считал дома. Вышло, что по левую руку – тринадцатый, – продолжал Саша.
– Это коли со стороны Тушина, – добавил Михей Хохлов.
Архаров посмотрел на сельцо и прикинул – на берег от северной околицы до белого храма выходит полтора десятка дворов, возможно, один из них – искомый.
– А телегу с лошадью где оставили?
– Лошадь выпрягли и на задворках привязали, чтобы паслась, Федя знает где. Телегу оставили за околицей, столкнув с дороги. Там, поди, и стоит в кустах.
– Сенька! – крикнул Архаров. – Привяжи коней сзади к экипажу!
– А хорошо бы их сейчас искупать, – отвечал Сенька. – Водица теплая, коням – радость. Не так часто их к речке гоняют…
– Нашел время! Макарка, ступай берегом, зайдешь с околицы, отсчитаешь двенадцать дворов – сядь, будто ногу сбил. Петров, ты зайдешь с другой стороны, минуешь храм, увидишь Макарку – он тебе укажет на нужный двор. Пройди там в переулок – вроде по нужде, выйди к берегу, коли удастся…
Таким образом он распределил свои невеликие силы, чтобы при штурме двора, где засели миимый Фальк с Елизарьевым, перекрыть им все пути отступления. И погнал выполнять приказания.
Левушку оставил при себе.
Минуты тянулись. Архаров, не двигаясь с места, стоял на солнцепеке и молча ждал хоть каких-то событий. Ему было тем более тяжко, что он уже сунул один из пистолетов в ременную петлю на шее – как это часто делали кавалеристы, другой держал в опущенной руке, третий, маленький, оттягивал карман. Левушка играл со шпажным эфесом – то вынет клинок на пядень, то вернет в ножны. Наконец, поняв тревогу друга, он не выдержал.
– Николаша, да и шут с ним! Впредь на Москве не покажется! – воскликнул он. – И внукам своим закажет тут шалить!
Поручик Тучков, как мог, пытался заранее утешить друга на случай, если «черт» опять исхитрится уйти – как ушел при разгроме шулерского притона, как ушел, очевидно, и из Оперного дома – не может быть, чтобы его там не было.
Но Архаров не ответил даже взглядом.
Ему было ясно одно – это существо, будь оно хоть выходцем из преисподней, должно быть либо схвачено и предано суду, либо уничтожено, и второе – желательнее. Ибо когда станет ясно, что «черт» много чего наговорит о господах придворных, о тех же Матюшкиных, начнутся интриги, начнется торговля, вмешается французский посланник, граф Панин вмешается непременно – он же теперь министр иностранных дел. Не желая портить отношений с Францией, которые только-только стали улучшаться, Панин вполне может использвать «черта» как разменную монету, и кто поклянется, что несколько лет спустя злодей не вернется в Россию, служа какому-нибудь неведомому господину?
А Устин Петров, не помышляя ни о каких международных интригах, загляделся на храм Божий. Он знал, что нужно исполнять приказ, искать сидящего в засаде Федьку, ловить злодея, не не мог не залюбоваться старым храмом, поставленным тут семьдесят лет назад Нарышкиными. Его воздвиг родной дядя государя Петра Алексеевича совместно с матушкой своей, но этого Устин не знал. Он только смотрел на удивительную резьбу по камню, более похожую на кружево, но кружево, оживленное листвой, шариками винограда, пузатенькими гранатами и ананасами, бывшими тогда для богомольных москвичей в диковинку – эту манеру завезли в Москву с Украины.
Старушка, проходя мимо храма, перекрестилась.
– Что за церковь, бабушка? – спросил устин.
– Троицкая, честный отче.
Устину стало неловко за маскарад. В святые отцы его пожаловали – а он, вишь, жениться собрался.
Мысль о нечаянном супружестве вызвала внезапную улыбку. Но тут же Устин покраснел от невыносимого стыда. То, что ему предстояло, до сих пор он почитал грехом, потому что и не помышлял о браке. А в честном браке то же самое – уже не грех, а таинство, к такой мысли не сразу привыкнешь…
Обогнув гульбище вокруг храма, он вышел на улицу – скромный такой монашек с котомочкой, этих безобидных и ясноглазых монашков на дорогах – превеликое множество, кто из обители, кто в обитель бредет с богомолья, заходя по дороге во все храмы, выстаивая службы и тихо радуясь такому своему безгрешному бытию. Даже у старца согбенного – все тот же детский взор…
Сперва Устин удивился, не обнаружив народа. Потом вспомнил – это ж не Москва. Мужики в поле или косят сено, бабы на огородах, вон – перекликаются, детишки – на реке или еще не вернулись из леса, куда были посланы по землянику. Старые деды – те, поди, сидят в тени, плетут из прутьев птичьи клетки. Все при деле.
Перекрестившись, Устин пошел дальше и очень скоро увидел Макарку. Тот сидел по-турецки. Притворяясь, будто врачует поврежденный палец левой ноги. Взгляды встретились – и Устин, поняв указаиие, свернул в узкий проход между заборами, где разве что козу провести, а с лошадью в поводу уже не проберешься.
Настоящие заборы были только со стороны улицы – а в глубине сменялись плетнями, изгородями, да и те – с дырками и лазами. Узкий ход стал шире, лопухи словно приглашали укрыться заскочившего сюда путника, обуреваемого нуждой.
– Ну, Господи благослови, – прошептал Устин и весьма похоже мемекнул.
Справа услышал такой же ответ.
Тогда он стал разгребать заросли у плетня в надежде найти проход.
– Не шебурши, – раздался Федькин шепот. – Пригнись. Они тут, оба. Тот, что Абросимова заколол, черт его душу ведает, как его на самом деле звать, и Семен Елизарьев. Да и третий пришел. Сдается, еще кого- то ждут. Хозяин телегу запряг, а со двора нейдут.
– Сколько ж их у нас орудовало?
– Хрен их знает. Где пертовый маз?
– Остался у шавозки, – отвечал Устин, – а басу вот бряйка.
И, достав из-за пазухи, сунул сквозь кусты незнамо куда калач.
При необходимости и он умел выражаться не хуже бывших мортусов. Греха в этом, кстати, не находил и даже на исповеди байковское наречие не упоминал, хотя в список своих прегрешений мог включить даже минутную злость на угодившего в щи таракана.
– Не шебурши, – повторил Федька. – Что ты там тычешься?
– Калач прими…
– Где он?
Федька со своей стороны принялся шарить в лопухах и выдернул из Устиновой руки продовольствие.
– Это славно! Ступай, доложи, а я тут буду…
Более Устин ни слова не дождался. Изголодавшийся Федька яростно жевал калач.
Как и предполагал Архаров, Устин вышел к берегу и встал, ожидая, пока к нему подбежит Левушка.
– Тут, что ли?
– Тут, ваша милость. К тем двум еще один прибавился и еще кого-то ждут, собираются уезжать.
– Мы, стало быть, не опоздали! – и Левушка опрометью кинулся радовать Архарова.
