– А вот и съездил бы к ней, сударь, утешил, – отвечала каким-то не своим, а весьма зловредным голоском Марфа. – Сказывали, много она по своему покойному Гавриле Павловичу плакала.
Архаров даже несколько смутился – он не представлял себе, как в таких случаях наносятся визиты. То есть, в приличном семействе он бы уж додумался, что сказать, сумел соблюсти правила светского обхождения. Но ехать соболезновать мартоне по случаю смерти сожителя – такого казуса светское обхождение, поди, и не знало.
Однако Марфино лицо при упоминании Дунькиного имени выразило явное неудовольствие…
– Да ты сама-то у нее была? – спросил обер-полицмейстер.
– Была! Их сиятельство никого принимать не изволят! Как знатные барыни, льют слезы в опочивальне!
Архаров покосился на сводню.
Дунька, несомненно, по-своему привязалась к покойному Захарову. Но столь возвышенная скорбь была не в ее вкусе. Да и, позвольте, она ж провела ночь с обер-полицмейстером уже после смерти своего покровителя…
– Так еще сходи.
– Да ну ее. Надоест ей нос задирать – сама прибежит, – старательно показывая беззаботность, отвечала Марфа.
Архаров понял – дело неладно.
Он не мог, разумеется, знать, что после той ночи, когда Дунька по Марфиному зову тут же примчалась лечить его, пьяного до зеленых чертей, своим бабьим способом, они обе, наставница и способная ученица, ни разу не виделись. Не знал, что Дунька, на прощание высказав Марфе несколько кратких и неприятных истин, прекратила беготню в Зарядье – как топором отрубила. И что запретила привратнику Петрушке пускать в дом сводню – тоже не знал.
А кабы и знал – не задумался бы над сей причудой. Мало ли, чего не поделили Марфа с Дунькой.
Конечно, следовало бы после той ночи увидеться с девкой. Что-то такое сказать любезное. Но, право, Архарову было не до того.
– Передай ей как-нибудь – пусть приходит. У меня для нее гостинец есть, – как всегда, неловко пошутил Архаров.
– Что б тебе самому с тем гостинцем к ней не съездить?
Архаров подумал – и высказался прямо.
– Отродясь девок на содержание не брал – черт его знает, как это оно делается.
– Ишь ты, каков! Ну, делается-то просто, без затей. Скажи, что дом ей наймешь, скажи, сколько в месяц на булавки дашь… да попроще говори-то! Дунька тебя и без кумплиманов поймет! Она, я чаю, о том лишь и мечтает. Езжай, батюшка, сам! Нешто она графиня какая, чтобы к ней хитрых баб подсылать? Вот уж тут тебе сводня вовсе не надобна!
Архаров подумал и решил – Марфа права, он и сам с этом делом справится.
– Спасибо за угощенье, Марфа Ивановна, поеду я. А ты сиди тихо, как мышка, чтоб я твоих старых грехов не вспомнил.
– Да я новые наживу, – беззаботно отвечала Марфа. Затем взяла из ряда разномастных флаконов, стоявших на подоконнике, один побольше.
– Возьми, сударь, не все же на французские водицы деньги переводить. У меня не хуже.
Архаров поднес к носу, понюхал – пахло приятно.
– От скуки затеяла? – догадался он.
– От нее, матушки…
Отдернув занавеску, Марфа показала две немалые бутыли прозрачного стекла с мутноватой жидкостью.
Кто-то из приятельниц научил ее мастерить пахучее снадобье. Архаров проявил любопытство и услышал способ: уложить цветы в простой глиняный горшок, пересыпая их обыкновенной солью, закупорить и снести тот горшок на сорок дней в погреб; затем вывалить содержимое в сито, дать образовавшейся жидкости стечь и выставить ее в бутылке на солнышко, чтобы за месяц отстоялась и очистилась.
– Шла бы ты замуж за Клавароша.
– Не зовет.
– А коли позвал бы?
– Полагаешь, замужем мне веселее будет? – Марфа вздохнула. – Сударь мой, Николай Петрович, да у меня уж внуков четверо. Еще годочка два погуляю – и поеду к дочке внуков нянчить.
Архаров ужаснулся при мысли, чего может натворить Марфа за эти два годочка, когда ей надоест возиться с домашней парфюмерией.
Но уже потом, сидя в карете, он подумал: еще страшнее будет, когда эта проказница откажется от всего своего опасного баловства и засядет дома с внучатами добродетельной бабкой. И сказал себе, что этого допускать никак нельзя. Вон Марфа не раз говорила, что они с государыней ровесницы, а государыня еще в такой поре и в таком бойком настроении, что не одного фаворита введет в телесное изнеможение.
От Марфы он поехал к Суворовым. Настало уж время наносить Александру Васильевичу положенный визит.
Обер-полицмейстер поздравил счастливых родителей с рождением и с крестинами дочки Наташеньки, выразил соболезнование касательно смерти старика Суворова. Александр Васильевич был порядком удручен и как раз придумывал, каким бы памятником украсить могилу. Ему пришло на ум, что слов не надобно, а довольно суворовского герба – герб же был самые боевой: щит разделен в длину надвое, в белом поле – нагрудные латы, в красном поле – шпага и стрела крест-накрест, корона – дворянская, а над ней – обращенная направо рука с плечом в латах, замахнувшаяся саблей. Архаров согласился – и без слов понятно, что под таковым гербом может почивать только Суворов.
Он сказал кумплиман Варюте, уже почти оправившейся после родов, и в том кумплимане почти не было лести – она действительно похорошела. Возможно, и Дунька, родив, станет чуть иной – любопытно бы наблюдать эти перемены в Дуньке…
Наконец он собрался с духом и поехал к ней объясняться.
Карета катила по Ильинке, мимо нарядной публики и модных лавок, и Архаров, глядя в окошко, усмехался – надо же, как ожил этот мир с приездом государыни. Еще ему было весело оттого, что он представлял себе заранее Дунькину радость. Быть на содержании у богатого, знатного, чиновного человека, не старца, а в самом соку – разве не такова мечта всех этих легкомысленных девок, которые на женихов из своего сословия по молодости и глупости смотрят свысока.
– А у меня радость! Меня на содержание взяли! – воскликнула в давнем воспоминании юная и счастливая Дунька. Уцелела после чумного барака, из комнатушки в доме госпожи Тарантеевой перепорхнула в хоромы – со своей гостиной, со своей дворней! Недоставало лишь того, что дал ей той забавной ночью молодой московский обер-полицмейстер… и ведь щедро дал, от души, грех жаловаться…
Опять же, и Дунька умеет ему угодить. И не девочка – двадцать второй год пошел, по возрасту вполне ему соответствует. Весьма, весьма разумное будет сожительство…
А вздумает Дунька дитя родить – и дитя без заботы не останется. Открыто такого отпрыска признать обер-полицмейстеру не к лицу, но коли родится паренек – получит нужное воспитание, будет определен в службу, коли девочка – найдется из чего справить ей приданое.
И вновь явился внутреннему взору образ – толстенькое дитя бегает по заднему двору особняка на Пречистенке, и вся дворня норовит его приласкать и обиходить. Не пропадет дитя! Вечером, возвращаясь со службы, можно будет зайти в детскую, расспросить няньку, положить поверх одеяльца лакомство – конфект в цветной бумажке, пряник или просто апельсин… ибо не скоро настанет день, когда с младенцем можно будет потолковать о его шалостях и проказах, об уроках и обновках…
Размышляя так и радуясь собственной решительности, Архаров рассеянно глядел в окошко экипажа и отметил красивого рослого вороного, как мрак загробный, жеребца, которого держал в поводу верховой берейтор. При том же берейторе был и вороной мерин, немногим помельче, в белых чулках. Оба – с тем особым лебединым изгибом шеи, что так ценился любителями конских бегов. Под берейтором – также вороной конек, также хороших кровей. И кони стоят мирно – все трое, видать, с одной конюшни.
