– Да я-то звонила…
– Я тоже звонила, – соврала Соня. – Но вас же дома не застанешь. Где вы ходите?
– А когда ты звонила?
– Ну, вот вчера вечером, например…
– Вчера мы Егорычу подарок покупали. Ты хоть помнишь, что у него день рождения?
– Конечно! – горячо заверила Соня, напрочь забывшая об этом замечательном событии.
– Не забудь в среду поздравить. А стол мы в субботу накроем. Придешь?
– Обязательно.
– А то как праздник, так она работает. Что за дела?
– Заявление подала об уходе. Радуйтесь.
– Ну и правильно. Подумаешь, какая работа – телефонами торговать. Надо было для этого пять лет учиться. Ни свободы, ни удовольствия. Найдешь себе ничуть не хуже.
…Морочиться с подарком Соня не стала, купила навороченный мобильный в своем же салоне, не сомневаясь, что Егорыч останется доволен – к техническим новинкам он дышал неровно, хотя и принадлежал к той породе людей, которые готовы щедро одарить ближнего, а вот получать презенты не умеют, мучительно переживая за каждый потраченный на них рубль.
Может, кому-то показалось бы странным, но в душе Соня воспринимала его как родного отца. Не то чтобы она забыла отца настоящего или предала его память, ни в коем случае. Просто теперь он стал для нее вот таким – невысоким, жилистым, спокойным – прочным стержнем, вокруг которого обвились мать и она, Соня.
Всезнающая Фросечка охотно поведала ей историю его жизни. Но с матерью делиться вновь открывшимися обстоятельствами Соня не спешила, посчитав, что Егорыч сам рассказал ей все необходимое, а коли не захотел, значит, не ее это дело.
А история вкратце была такова.
Отца Егорыча Фросечка не знала и никаких предположений на сей счет, увы, не имела. А вот с матерью его, Зинаидой, почитай всю жизнь прожила под одной крышей, до самой ее кончины, царствие ей небесное. Ленивая была женщина, не тем будь помянута.
Вот говорят, мол, дочка для старухи лучшая опора. Это смотря какая дочка и какой сынок. Очень в этом смысле повезло Зинаиде. Чтобы там полы в коридоре помыть или какие другие места общего пользования – это ни Боже мой. Михрютка с малолетства единолично ломался. Бывало, тащит ведро, весь аж скособочится…
– Михрютка? – засмеялась Соня.
– Так она его величала, – поджала губы Фросечка, явно не одобряя жестокосердную Зинаиду. – Помню, брючки себе на кухне гладит – аккуратный всегда был мальчик, – а утюги прежние тяжелые, не чета нынешним, так он его держит двумя руками да еще подбородком сверху придавливает.
А чтоб сготовить чего ребенку горячего – ни-ни. Лежит, барыня, книжку почитывает. А парень придет из школы, ломоть от батона отрежет, нальет стакан молока – вот и весь обед. Сколько раз тарелку супа я ему наливала, всегда отказывался, спасибо, мол, я не голоден. Гордый, а главное, мать защищал, что, значит, она его не кормит по-человечески, а соседи видят и осуждают. Может, он через это питание и не вырос, так мелким и остался на подножном корму. Сама-то Зинаида крупная была, дебелая.
Ну, а как в возраст взошел, конечно, девушка у него появилась. Он тогда уже ПТУ окончил и работать начал. Хорошая девушка была, тоже невелика росточком, курносенькая такая, ножки тоненькие. Таней звали. А сюда-то не приведешь. Мало того, что коммуналка, комнатенка крохотная – собачья конура и то шире. Они и с матерью едва помещались – Зинаида на диване спала, а он себе на ночь раскладушку ставил. Куда тут еще молодая жена? Так что хочешь не хочешь, а ушел он примаком в ее квартиру. Тоже, правда, не хоромы – однокомнатная хрущоба да с родителями, но все не собачья конура.
Зинаида, конечно, приуныла. Даже прибаливать начала. Да ведь и что ж тут удивительного? Кто много лежит, у того и бок болит. Но сдается мне, прикидывалась она больной, чтобы, значит, сынка разжалобить, чтобы он не бросал ее, ухаживал. Трутни горазды на плутни – это уж как водится. А он и ухаживал, чуть не каждый день приходил, продукты носил, прибирался. Ночевать, правда, не оставался, возвращался к молодой жене. И Таня его захаживала. Зинаида ее не трогала, не обижала, врать не стану. Но кому ж такая жизнь понравится? Помыкались они, помыкались, да и разошлись, как в море корабли. Кто уж у них с почином выступил, не знаю, а только вернулся Михрютка к своей мамаше. Это еще хорошо, что детей нажить не успели, да ведь и попробуй исхитрись в таких-то условиях.
И вот гляди, как Господь шельму метит! Зинаида к тому времени и впрямь расхворалась. То ли в роль вошла так, что уж и не выйти, то ли правда недуги ее скрутили. А только вскоре и на улицу выходить перестала – то лежит телевизор смотрит, то сидит книжечку почитывает. А ведь и железо без употребления ржавеет, что уж говорить о человеческом организме.
Выправила она себе инвалидность и залегла на законном основании. А уж он над ней вился, словно добрая сиделка: мама да мама, прости, Господи, мама да мама. И сготовит, и накормит, и помоет, и волосенки подстрижет.
Вот ты гляди, Соня. Другой кто над своим дитем трясется, только что задницу ему не лижет. А дите оперится и знать тебя не желает. А то в богадельню определит, чтоб глаза не мозолила, или, того лучше, придушит за пенсию. А ведь этот рос, как сорняк, а вырос золотым самородком. Может, школа его таким воспитала? Но уж точно не Зинаида.
И вот так он с ней валандался без малого двадцать лет. Под конец-то она совсем плохая стала – под себя ходила, говно ела, жуть и два ужаса. Какая уж тут личная жизнь? Думала я, так Михрютка бобылем и помрет, без женской ласки, без семейного тепла. А вон, вишь ты, как жизнь повернулась…
Жизнь повернулась, прямо скажем, неплохо. Нет, понятно, конечно, что абсолютно всем довольны только клинические идиоты. Так считается. А если ты, допустим, абсолютно всем недоволен, то можешь быть кем угодно – брюзгой, ненавистником, пессимистом, но с головой у тебя вроде бы все в порядке. Соня-то как раз так не считала, превыше всего ценила гармонию с собой и окружающим миром и по складу характера была ближе к клиническим идиотам. А в данном конкретном случае так просто наслаждалась жизнью – в тепле и уюте отчего дома, за обильным столом, обласканная родней.
Однако давно уж доказано горьким опытом, что действительность радует тебя особенно сильно именно на финише полосы светлой и соответственно в преддверии полосы темной. Это словно расцвет чахоточного больного перед кончиной – последняя яркая вспышка и абзац. Но, как справедливо заметил великий наш поэт:
И наоборот. Печалься не печалься, сердись не сердись, а день уныния все равно настанет. Просто помни, что как настанет, так и пройдет, ибо проходит все.
– Господи, – сказала Соня, жмурясь от удовольствия. – Как вкусно! Прощай, фигура, здравствуй, липосакция! Ну нельзя же, товарищи, так готовить, правда, Марта?
– Ум отъешь, – подтвердила тетка. – Кто еще и оценит, если не я? Ведь питаюсь акридами и мокрицами. Особенно на работе.
– А что это такое, акриды? – заинтересовался Егорыч.
– Вот черт! – огорчилась Марта. – Не помню. А ведь когда-то специально в словаре смотрела.
– Это саранча, – пояснила мать.
– Марта ловит ее сачком на весенних лугах, жарит и ест, как в Бангладеш, – подхватила Соня.
– Давайте, давайте, поупражняйте свое остроумие, – милостиво разрешила тетка. – А я пока подкреплюсь с наслаждением. Вот этот пирог с рыбой – что-то запредельное.
– Хрен возьми. Нет, не этот. Вон тот, с лимоном.
– А что за рыбу вы туда положили? Просто тает во рту…
– Морской язык называется.
– Первый раз слышу.
– Темная ты у нас, необразованная.
– Это точно. Я сегодня утром в книжный зашла в безумной попытке хоть немножко образоваться. Слышу, юный читатель спрашивает у продавщицы: «А у вас есть Филимон Купер?» А она ему отвечает:
