помнишь, как он выглядит? Когда он спал с тобой в последний раз? Может, вы куда-то ходите вместе? Или он помогает тебе по дому? Занимается дочерьми? Где он вообще шатается по ночам? Искореняет преступность? Томится в засадах?
– Ты его не любишь.
– А за что мне его любить?! Где он?! Ау!
– Разве любят за что-то? Любят просто так. Это ненависть имеет свои причины.
– Считай, что они у тебя появились.
– Но ведь ты сама говорила, что это может быть чья-то злая шутка?
– Ну, так давай проверим! Какие вопросы? Пойдем к театру и убедимся, шутка это или реальность.
– А если это окажется правдой?
– Лучше уж знать правду. Все равно ведь теперь изведешься на пустом месте.
– Но с этой правдой придется что-то делать.
– Вот тогда и подумаем, что с ней делать…
Они стояли за стеклянными дверями фойе, глядя на толпу, штурмующую гардероб. И Гуля начала уже успокаиваться, когда увидела их – Рафа под ручку с незнакомой молодой женщиной. И сердце, дрожавшее до этого, как овечий хвост, вдруг забилось тяжело и больно, словно молот, сокрушая, разбивая вдребезги ее жизнь. Она хотела убежать и не могла стронуться с места. Стояла и смотрела сквозь пелену подступающих слез, как они идут и болтают, склоняясь друг к другу, как льнет к нему эта чужая женщина и как он смотрит на нее – Раф, ее муж.
И вдруг она, эта чужая, поцеловала его, горячо, прямо в губы, и Раф на мгновение прижал ее к груди. И Гуля ощутила всю силу захлестнувшей их страсти. И темная эта сила, подхватив ее, понесла прочь от страшного места. Но мать, поймав за руку, втащила ее в фойе и, прикрываясь дочерью, словно щитом, заголосила:
– Ах ты, сучка ты рваная! Ты что ж это делаешь?! Люди добрые! Поглядите! При живой жене к мужику в штаны лезет!
И Гуля зажмурилась, чтобы не видеть собравшейся вокруг толпы, довольной неожиданным продолжением шумного спектакля. И потрясенного лица Рафа, инстинктивно прикрывшего собой свою спутницу. И рванулась, чтобы убежать, но мать держала крепко. И закрыла ладонями уши, чтобы не слышать, но слышала каждое слово:
– Я твои лохмы повыдергаю! Зенки твои бесстыжие повыцарапаю!
И Раф уже тащил их куда-то, за шкирку, как нашкодивших котят, а мать все кричала, выворачивая шею:
– Берегись, проклятая тварь! Я тебя со дна морского достану! Я тебе биографию испорчу, а заодно и рожу твою поганую! Неповадно будет отцов красть у маленьких девочек! Отольются тебе сиротские слезки…
Поначалу Соня не поняла, что златозубая яростная женщина нападает именно на нее. А осознав, обратилась в соляной столб – замерла от ужаса. Лица окруживших их людей – любопытные, злорадные, сочувствующие – слились в сплошное расплывшееся пятно.
– Извини, – бросил Раф и кинулся к беснующейся тетке, тесня ее к выходу.
Но та рвалась из-за его плеча, и Соня до одури, до нервного паралича боялась, что вот сейчас вырвется и вцепится в волосы, повалит на пол на потеху толпе.
Однажды ей приснился страшный сон, будто в людном месте она вдруг оказалась абсолютно голой. Никто не обращал на нее никакого внимания. А она металась в поисках укромного уголка, изнемогая от ужаса и стыда и не понимая, недоумевая, как могла оказаться в такой нелепой, такой чудовищной ситуации. Может, она и сейчас спит?..
Крики, удаляясь, затихли, фойе почти опустело, и Соня наконец сдвинулась с места – направилась к гардеробу. И вдруг остановилась, сраженная новой догадкой.
– Ну, что же вы? – поторопила гардеробщица. – Давайте свой номерок. Не ночевать же здесь из-за вас!
Соня пошарила по карманам, порылась в сумке и даже вытряхнула ее содержимое на прилавок, хотя уже знала, что номерка у нее нет, и даже зрительно вспомнила, как опустил его в свой карман майор Шарафутдинов.
– Кажется, я номерок потеряла…
– Вот еще беда-то! – раздражилась гардеробщица. – Все не слава Богу! Ну, ждите теперь, какое останется, потом будем акт составлять.
В другое время Соня не преминула бы насмешливо поинтересоваться словами зощенковского героя: «А вдруг да дрянь останется?» Она и сейчас их вспомнила и даже горестно усмехнулась, но вслух сказала:
– Так уже, собственно, ничего и не осталось. – И кивнула на две куртки, сиротливо висевшие на пустой вешалке.
Гардеробщица окинула их красноречивым взглядом.
– А откуда я знаю, какая ваша?
– По-моему, это очевидно, – удивилась Соня.
– «Очеви-идно», – передразнила та и, не глядя на Соню, многозначительно бросила: – Больно падкие все на чужое. – Видимо, проецируя на нее ответственность за свою личную, неизжитую драму.
– Что здесь происходит? – строго осведомилась подошедшая к ним дама с табличкой «Администратор» на могучей груди.
– Да вот, – поджала губы гардеробщица, – кавалер к жене убежал, да так торопился, что ни пальта не взял, ни номерка не оставил.
– Пальто, – машинально поправила администратор и распорядилась: – Отдайте ей одежду. Думаю, номерок нам завтра вернут.
– Как? – насупилась гардеробщица. – Оба, что ли, отдать? Я за чужое добро отвечать не стану!
– Нет, нет! – перепугалась Соня. – Оба я не возьму! Отдайте только мою куртку! Пожалуйста! Если нужно заплатить какие-то деньги за номерок, я заплачу…
– Де-еньги! – вновь передразнила гардеробщица, швыряя на прилавок Сонину куртку. – Думают, если у них денег, как говна за баней, так они уже и хозяева жизни! Да только не все продаются за ваши поганые деньги…
– Успокойтесь! – прикрикнула администратор. – Здесь вам, между прочим, театр, а не коммунальная кухня!
И даже помогла Соне надеть куртку и проводила до двери.
– Не обращайте внимания на идиотов, – доверительно взяла она ее под руку. – Вы здесь совершенно ни при чем. Все это исключительно его проблемы и упущения. Вот пусть он с ними и разбирается! А вы боритесь за свою любовь, не сдавайтесь. И уверяю, победа будет за вами, – лукаво улыбнулась она.
– А вот моя бабушка говорила: «От чужих ворот не стыдно и ни с чем отойти»…
23
Бабушка Констанция была женщина умная и говорила много чего занятного. Например, считала, что в старости самое главное не быть смешной, жалкой и отвратительной. Наверное, поэтому, оказавшись прикованной к постели и пролежав пластом долгих четыре месяца, она сказала: «Довольно!» – и прекратила есть.
– Куда торопишься? – спросил отец. – За что так нас обижаешь?
– Рассудок боюсь потерять, – пояснила бабушка. – Не желаю такой доли ни себе, ни вам.
– Поживи еще. Хоть немножко.
– Чем жить да плакать, лучше спеть да умереть.
Вот и весь разговор.
Отец приезжал раз в неделю. Мать и того реже. А Соня тогда переехала к Марте, дежурила с ней по очереди – расчесывала редкие седые прядки, обтирала невесомое худенькое тельце, держала сухонькую ручку.
– Людей не обижай, – напутствовала бабушка Констанция. – Чужая ненависть да собственная злоба не хуже ржи душу разъедают. А душа у тебя хорошая, чистая. По ней и живи…
Душа потрясенно молчала. Приходилось выпутываться самой.
