немецком магазине бутерброд с сырым фаршем или «мясо по-тюрингски», в итальянском «карпаччо», а также национальное английское (может, единственное собственно англосаксонское) блюдо — кровавый бифштекс, лишь чуть, поджаренное сырое мясо, еще с кровью.
Далее, грибы, еще одно системное отличие желудка и стереотипа поведения скотовода и земледельца. Индоевропеец не собирает грибов и лесных ягод, и пища эта для него скорее из ресторанной, чем из «домашней» кухни. Тем более что для него грибы — прежде всего трюфели и шампиньоны, которые на русский слух и вкус — пища малоприятная, да и видано ли есть вслед за свиньями да с навозной кучи? Да и зачем, когда в русском лесу более сорока видов съедобных грибов, названий которых, кстати, даже нет в индоевропейских языках. Лесная ягодно-грибная пища — это самая домашняя, самая народная русская кухня. Очевидно, что она для русского еще более древняя и архаичная, чем хлеб и злаковые.
Разделение homo на подвиды земледельца и скотовода уходит далеко в палеолит, к главному выбору пути существования и всего будущего бытия, к собирательству или охоте, к энергии фотосинтеза или крови.
Стара истина, что человек
Скотовод и земледелец — это два разных класса позвоночных, два разных вида млекопитающих, и разница между ними в том, что скотовод обречен убивать, а земледелец свободен от этого проклятия.
На Руси, а именно в русской деревне, никогда не было профессиональных охотников, охота всегда считалась барской, а в новейшее время — городской забавой. Из записок XIX века Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева «Быт великорусских крестьян-землепашцев» по Владимирской губернии: «Летом ходят в лес за грибами, ягодами, а также «по траву», которую сушат и продают в аптечный магазин. Охотничий промысел отсутствует»; следующий корреспондент: «Охотой и рыбной ловлей занимаются мало»; еще запись: «В лесу собирают только грибы. Охота и рыболовство не развиты.»; от другого корреспондента: «Из диких полезных животных есть только лоси, из хищных животных есть медведи, волки, лисы. Промысловая охота не развита во всем Меленковском уезде»; еще от следующего: «Из всех девяти деревень Ильинского прихода занимается охотой лишь одна семья, все же прочие считают охоту «пустой забивкой ног»».
Даже из практических нужд, живя в самом суровом европейском климате, русский крестьянин не носил шкуры ли, меха зверей. Русский никогда не любил оружия, он не носил кинжал, как финн, он не знал, что такое кольт, он вообще последний узнал порох. Русский фольклор, даже народные сказки не знают героя- охотника, тогда как у европейских детей охотник — это главный герой. Вспомним один из самых распространенных сюжетов русской сказки, где герой как только пытается убить медведя, волка, сокола и даже рыбу, они сразу «одушевляются», говорят человеческим языком и в конечном итоге являются помощниками, но не жертвами. Русский волк или медведь никого не ест, даже лиса никак не может задрать петуха, в русских сказках вы не найдете звериной крови, даже человеческой там больше, и это самое поразительное отличие от немецких, французских и английских сказок. В русских сказках о зверях какое-то странное, до боли знакомое чувство, какого-то колхоза, лесного коллективного хозяйства. Помните, «кто в тереме живет»? Или как удалось вытащить репку? Русский все еще несет в себе генотип и стереотип поведения человека-собирателя, антиохотника, прапредка земледельца.
Собирательство естественным образом подразумевает и бортничество, мед еще одна характерная грань, разделяющая славянство и индоевропейство. Русский единственный сохранил само слово с общих арктических времен (на санскрите оно звучит точно так же «med»), русский язык не знал слово «сахар», и русская деревня последняя из северной расы узнала загадку «сладкий, но не мед». Сахар на Руси вплоть до середины XX века считался заморским, барским лакомством и был всегда дороже меда. Если сахар на Руси мерился на головки и фунты, то мед исключительно на ведра и бочки. Не было русской деревни без пасеки и со времен летописных Русь всегда была главным экспортером меда в Европу. Реконструкция индоевропейского языка показывает, что индоевропейцы знали мед, точнее, напиток из меда, но у них не было названия пчелы, то есть дикий мед они собирали, а вот пчел не разводили, что естественно при кочевой жизни. Европейцы, конечно, тоже знали мед, но он никогда не был и не есть определяющий элемент их кухни, его место точно определяют те 5 грамм запечатанного в пластик меда, который вам подадут в европейской гостинице на завтрак. Европейская кухня не знает медовых пряников, сбитня и понятии «мед» в значении медовухи. Отличие русского от европейца не только в том, что он ест, но и в том, что он пьет. Русский всегда, по крайней мере, до тех пор, пока Петр не завез из Европы водку, а затем установил на нее госмонополию, пил мед[19]. Он совсем не знал вина и плохо знал пиво, как его понимают сейчас. «Пиво» на Руси значило буквально «то, что пьется» и было, по сути, вторым названием более архаичной, ведической «браги». А главной и долгое время единственной на Руси брагой была медовая, по-нашему медовуха, а по-старорусски просто мед. Пиво, как ячменная бражка, пришла на Русь массово лишь в XIX веке вместе с немецким влиянием, на Руси ведь ячмень сеяли, если ничто другое не росло, на пару, это была четвертая или пятая культура, и это понятно, ячмень как пища для земледельца малоприятен, но он весьма важен для скотовода. Индоевропеец выращивал ячмень, конечно, для скотины, но не выбрасывал остатки и отходы, он научился делать из них свое любимое, национальное индоевропейское, пиво. Именно пиво и никак не мед, скотоводческой по духу и началу своему индоевропейской цивилизации пчеловодство противоестественно, ибо по началу своему подразумевает собирательство, а по духу оседлый образ жизни. Индоевропейцы, как и положено скотоводам, предпочитают ячмень (пиво и виски), но не знают кваса, пожалуй, самого архаичного ведического (вспомним бога Квасуру), и, как бы сказали сами европейцы, аутентичного напитка Севера. Хотя что может быть проще, примитивнее ржаной бражки? Впрочем, что близко земледельцу, то далеко кочевнику, и наоборот. Русский так и не додумался до хитромудрых кока-пепси-колы, фант, лимонадов и прочих газировок. И так было всегда, что русскому близко, то для немца далеко, и в этой корневой русской пословице вся правда о земледельце и скотоводе.
Нельзя не сказать еще об одной «мелочи», от которой русскому здорово, но немцу-европейцу — не очень, это баня. Кажется, русская баня была всегда, она стоит рядом с самыми архаичными героями сказок, Бабой-Ягой и Иваном-Царевичем, в русских сказках Иванушка требует от Бабы-Яги сначала попарить его в баньке, накормить, напоить да спать уложить, а затем уже расспросы вести. О русской бане есть упоминания уже в самых ранних письменных источниках, касающихся Руси, и в «Повести временных лет» (945 год), и в уставе Киево-Печерского монастыря (966 год), и в хронике X века арабского путешественника Ибн-Даста. Какое место занимала баня, или по-старорусски «мовня», уже тогда в жизни русского, можно судить по договору с Византией (относится к 907 году), в котором русичи специально оговаривали, «что русские послы, прибывшие в Константинополь, будут «творити мовь», когда только захотят». Известный русский историк Н. И. Костомаров пишет, что баня у русских была первой потребностью — как в чистоте, так и в своего рода наслаждении, самым главным лекарством от всех болезней: «Коль скоро русский почувствует себя нездоровым, тотчас… идет в баню париться». Баня была обязательна для молодоженов в первый день после свадьбы, таков был обряд, в этой же бане русская женщина рожала детей. И спустя тысячи лет в почти каждой русской деревне[20] рядом с почти каждым русским домом стоит русская баня, порой даже более крепкая и справная, чем иная изба. Строить такое капитальное сооружение с таким «традиционным» содержанием возможно только при абсолютно оседлом земледельческом образе жизни. И это уникально, ничего похожего мы не видим во всей Индоевропе, там не состоялось даже слово, логос, этого явления. Все, что там появилось, это заимствованная финская «сауна». И то только в новейшее время, широкое распространение она получила в Европе лишь после Второй мировой воины. Этот «сухой пар», очевидный новодел, свидетельствует, что для европейцев баня так и осталась чуждым явлением. На самом деле и для финнов это не есть нечто традиционное и аутентичное. Прежде всего, само это слово, столь близкое сердцу каждого поклонника сухого пара, переводится с финского как «комната из дерева». Сам финский мир надо разделять на две
