птица, чтобы уже не вернуться никогда. От нее осталось лишь падшее тело, которое уже стало смердеть.
Помню яркий и чистый свет луны на третью ночь, хитросплетение уже умолкших улочек и переулков за окном и заснувшую на расшитом ложе Хуэйфэй. Тихонько вытащив у нее из руки красный шелковый платочек, я при свете летней луны над Сянсянь начертал на нем прощальное стихотворение и оставил у ее подушки. За жизнь я написал столько прекрасных лирических строк, что и не счесть, но эти были, наверное, самыми трогательными, как берущий за сердце звук цитры, и, возможно, именно тогда моя кисть выводила их в последний раз.
В «Тайной истории дворца Се» я изображен бесталанным свергнутым правителем, который живет за счет брошенной им и ставшей проституткой наложницы. На самом деле я провел в уезде Сянсянь лишь три дня, а потом отправился дальше в сторону Пиньчжоу в поисках бродячего цирка.
По дороге я видел в основном птиц. Они кружили в небесах у меня над головой, лакомились еще не созревшим рисом на раскинувшихся вдоль дороги полях, а один чижик даже бесстрашно устроился на моих пожитках и оставил на память кучку сероватого помета. В детстве мне особенно нравились сверчки, а в юности мое воображение покорили именно эти вольно парящие в небесах существа. Я знал имена, по крайней мере, двух десятков птиц, умел различать их по голосам и кричать, как они. В своих одиноких скитаниях я встречал немало ученых и купцов, которые, как и я, путешествовали в одиночку. С ними я не заговаривал, а вот с птицами нередко пытался общаться и разговаривать на пустынной пыльной дороге.
— Ван… ван, — кричал я, когда они кружили у меня над головой.
— Ван… ван… ван, — отзывались птицы и быстро заглушали меня своими криками.
От наблюдений за птицами мое стремление найти тот бродячий цирк лишь окрепло. Я понял, что преклоняюсь перед птицами и презираю всех живых существ под небесами, и с моей точки зрения, ничто не было так близко к жизни птиц, как завораживающее умение ходить по канату. Славное зрелище — протянувшийся высоко в поднебесье канат из пальмового волокна, человек, поднимающийся на него, словно облачко, и, словно облачко, скользящий по нему. Что ни говори, мастер-канатоходец — настоящая свободная птица.
Приближаясь к Пиньчжоу, я обратил внимание, что над окрестными деревнями нависла какая-то странная атмосфера: то тут, то там развевались белые траурные флаги, издалека доносились пронзительные звуки труб и барабанов. На дороге в Пиньчжоу, которая в прежние времена была запружена повозками и всадниками, теперь даже пешеходы попадались крайне редко, и от этого мое беспокойство только усилилось. Сначала я думал, что началась война — по всей вероятности, столкновение между только что взошедшим на трон императором Дуаньвэнем и наследниками Западного гуна Чжаояна, повернувшими оружие друг против друга. Но вот вдали показался сам Пиньчжоу, а никаких признаков войны не наблюдалось; городские стены и ров, представшие передо мной в лучах заходящего солнца, были окутаны покоем и тишиной. Над сероватыми домами простолюдинов, желтыми, как земля, буддийскими храмами и кумирнями местных божеств, а также над вздымавшейся к небесам девятиэтажной пагодой клубилась необычная для летнего дня таинственная дымка.
Вокруг нескольких старых деревьев бродил молодой человек с длинным бамбуковым шестом в руках. Прицелившись шестом в птичье гнездо на вершине одного из деревьев, он подпрыгнул, как сумасшедший, разразившись при этом потоком грязных ругательств. Вниз дождем посыпались веточки и комки грязи, из которых было сложено гнездо. Он сшиб еще одно, потом стал выковыривать что-то из него концом шеста, и я увидел, как на дорогу полетели остатки птичьих яиц; немного подальше на дороге лежала мертвая, почти без перьев, птица с раздувшимся брюшком. Озадаченный действиями юноши, я перепрыгнул через придорожную канаву и приблизился к нему. Тот оставил свое занятие, испуганно уставился на меня широко открытыми глазами и направил шест в мою сторону.
— Не подходи. У тебя чума есть? — крикнул он мне. — Какая еще чума? — Я в недоумении остановился и оглядел свое тело. — Откуда у меня чума? Я лишь хотел спросить, что здесь, в конце концов, происходит. С какой стати ты ни с того ни с сего среди бела дня разоряешь птичьи гнезда? Разве ты не считаешь, что птицы — самые замечательные создания природы?
— Я этих птиц ненавижу, — произнес молодой человек и снова стал выковыривать своим шестом то, что оставалось в гнезде, массу высохшей на солнце плоти и почерневшие внутренности, которые когда-то принадлежали неведомому животному. — Это они разнесли чуму по Пиньчжоу, — продолжал он, не отрываясь от своего занятия. — Мать сказала, что именно птицы принесли к нам в деревню чуму, от которой умерли мой отец и старший брат.
Только тогда я понял, какая беда нагрянула в Пиньчжоу — страшная эпидемия чумы. Я долго стоял перед этим молодым человеком в тревожном молчании, потом обернулся, чтобы снова посмотреть на далекий город, где, как мне показалось, я видел тени бесчисленных траурных флагов. Теперь стало ясно, что таинственная дымка, окутывающая городские стены и ров, есть не что иное, как отблеск этой беды.
— Бои продолжались одиннадцать дней, — я слышал, это было сражение между новым правителем Се и сыновьями Северного гуна, — и после них в городе осталось несколько тысяч трупов солдат и офицеров. Их просто сложили на улицах, потому что не нашлось никого, кто отвез бы их на заброшенное кладбище, а из-за жары они стали разлагаться и смердеть. — Юноша в конце концов отшвырнул шест, вероятно, решив, что ему больше нечего опасаться меня, и стал увлеченно рассказывать, как развивалась эпидемия. — Тела разлагались и смердели, облепленные полчищами мух, и среди них шныряли крысы. А еще в город стаями слетались птицы, и как только все эти твари насытились, началась чума. Понятно тебе? Вот так оно и пошло. Много людей уже умерло в Пиньчжоу, немало умерло и в нашей деревне. Позавчера умер отец, а вчера — второй старший брат. Мать говорит, пройдет несколько дней, и мы с ней тоже можем умереть.
— Почему же вы давно не уехали, когда еще была такая возможность? Почему не бежали отсюда?
— Мы не можем бежать. — Молодой человек закусил губу, и по лицу его скатилась слеза. — Мать не отпускает меня, — проговорил он, понурив голову. — Говорит, что мы должны остаться, чтобы почитать, покойников у их гробов и блюсти траур, и что если всем суждено умереть, то умрем всей семьей.
По телу у меня пробежала непонятная дрожь, и, бросив последний взгляд на этого соблюдающего траур молодого человека, я поспешил вернуться на дорогу — Куда вы направляетесь, уважаемый? — донесся сзади его крик. Мне хотелось рассказать, что я провел в дороге все лето с единственной целью добраться до Пиньчжоу и найти бродячий цирк. Хотелось рассказать ему все, но эта история мне самому показалась настолько туманной, что я не знал, с чего и начать. Он стоял посреди свежих могильных холмиков и нескольких траурных флагов и с завистью смотрел, как я покидаю это место, на которое обрушилась беда. Что я мог сказать ему? В конце концов, я простился с ним по-своему, выразив свои чувства в птичьем крике:
Ван… ван… ван.
Я зачем-то еще раз добрался до Пиньчжоу, и теперь идти было некуда. Мои странствия, на которые я потратил все лето, стали казаться мне вздором и верхом глупости. Пока я стоял на перекрестке, растерянно озираясь по сторонам и пытаясь решить, куда брести дальше, со стороны Пиньчжоу показалась бешено несущаяся повозка. Ею правил голый по пояс молодой человек, возбужденно распевавший странные слова: «Жить хорошо, умереть — еще лучше, ну а лучше всего — в землю лечь». Повозка стремительно приближалась, стало видно, что над головой возницы вьется целый рой слепней, и я, наконец, понял: он везет целую гору разлагающихся трупов — молодых воинов и простолюдинов. На самом верху лежал ребенок лет пяти-шести, и я успел заметить, что он крепко прижимает к груди короткий бронзовый меч.
Возница щелкнул бичом в мою сторону и расхохотался каким-то безумным смехом:
— Давай, тоже забирайся на повозку, все ко мне забираются. Всех отвезу на заброшенное кладбище.
Я невольно отступил к обочине, чтобы не оказаться на пути этой повозки смерти. Возница — похоже, он и вправду сошел с ума, — задрав голову и громко хохоча, пронесся через перекресток, но потом
