медсестры с изможденными от усталости лицами, с покрасневшими от бессонных ночей глазами все же улучали свободную минуту, чтобы немного поговорить с ранеными, сказать им ласковое слово.
А после боя врачи и фельдшеры дни и ночи проводили, склонившись над операционными столами. И когда очередная операция заканчивалась, хирург выходил во двор, садился на какой-нибудь пустой ящик рядом с медсестрой или фельдшером и жадно курил.
— Разве это госпиталь? — возмущенно говорил еще совсем молодой врач в чине лейтенанта. — Думал ли я, когда был студентом, что буду работать в таких условиях! Где кропотливые лабораторные исследования, где новые эффективные средства? Мы здесь не врачи, а мясники.
— Вы опять начинаете, молодой человек? — отвечал ему хирург. — Вы хотите, чтобы врачи занимались опытами в ультрасовременных лабораториях и госпиталях, а солдаты умирали от гангрены? А ведь для того, чтобы мы могли стать докторами, инженерами, эти неизвестные солдаты отдают свою жизнь. И наш долг — спасти их. Да, нам жалко ампутировать им ноги или руки, делать тысячи молодых людей инвалидами, но другого выхода нет.
В дверях показалась сестра.
— Господин майор, — обратилась она к хирургу, — прибыла новая партия раненых — горные стрелки.
— Хорошо. Сейчас идем. Подготовьте наркоз и инструменты. Пойдем, мой мальчик, нас ждут на «бойне».
Лейтенант бросил сигарету, втоптал ее в глубокий снег, затем поднялся и последовал за майором.
Через несколько минут они уже тампонировали только что сделанный надрез, накладывали на вены зажимы, чтобы остановить кровотечение, а затем произвести ампутацию.
Много солдат, сержантов, офицеров погибло во время уличных боев. Сколько прерванных мыслей, сколько неисполненных желаний, сколько жизней унесла смерть!
Будапешт остался далеко позади. Освобожденный город медленно возвращался к жизни. В город текли нескончаемые потоки беженцев. Оборванные, одетые в тряпье, с обернутыми бумагой ногами (отступая, немцы забирали у беженцев одежду и обувь), они останавливались и несмело махали руками своим освободителям — колоннам советских и румынских войск, двигавшимся в Чехословакию. Иногда солдаты доставали из вещевых мешков буханки хлеба и банки консервов и отдавали их беженцам- венграм.
Однажды, в начале марта, рота лейтенанта Ботяну (после боев за Будапешт Ботяну получил звание лейтенанта) оказалась без неприкосновенного запаса: все отдали беженцам. Командир батальона, узнав об этом, приказал провести следствие и отдать виновных под суд.
Вечером в соседнем советском полку узнали об этом неприятном случае. И вскоре в расположение румынской роты прибыл советский грузовик с продовольствием. А на следующий день, когда приехал следователь, солдаты с гордостью показали ему свой неприкосновенный запас. Правда, на консервных банках надписи были сделаны по-русски!
Следствие было отменено.
Когда командиру полка доложили об этом случае, он очень смеялся. Командованию советских войск за разрешение этой проблемы было послано благодарственное письмо.
Наступил март. Первые весенние дни были холодными. Ночью ударяли прямо-таки крещенские морозы. Войска продолжали двигаться в сторону чехословацкой границы, оставляя за собой освобожденные города и села.
Лейтенант Ботяну выздоравливал. Рана на плече заживала. Целую неделю он пролежал в полевом госпитале, а когда узнал, что его хотят эвакуировать в тыл, в ту же ночь сбежал в роту. На рассвете гитлеровская авиация совершила налет на полевой госпиталь. Много раненых, которые не могли двигаться, было убито. А один исчез: его не нашли ни среди убитых, ни среди живых. Это и был Ботяну.
Так лейтенант опять попал в свою роту. В это время его часть вступила на территорию Словакии.
Новый командир батальона капитан Манолиу приказал Ботяну явиться к нему. Он встретил его верхом на лошади и даже не соизволил подать руку. Когда Ботяну представился, Манолиу с досадой кивнул головой.
— Не нравится мне ваша рота, лейтенант. Не чувствуется в ней дисциплины.
— Вы несправедливо обвиняете ее, господин капитан, она хорошо воюет.
— Это другое дело. А вы знаете, что ваши солдаты пишут родным в деревню? Нет? Ну… как бы вам это объяснить, их письма — просто революционны…
— Откуда вы знаете?
— Это вас не касается. Я, как командир батальона, несу ответственность за воспитание своих подчиненных. А тут наш мужик, вместо того чтобы выполнять приказы, начинает заниматься политикой.
— Я не понимаю вас.
— Вы — кадровый офицер? Когда вы окончили училище?
— В сорок четвертом.
— А-а, совсем птенец! Значит, вы не были там, за Прутом…
— Нет, не был. Я начал войну в Трансильвании вместе с ротой, которой я командую.
— М-да, хорошо, можете идти, но помните: держите свою роту в руках. Не разрешайте солдатам соваться в политику. Это дело гражданских. Да, чуть было не забыл. В вашей роте служит солдат Петре Станку. Пошлите его связным в группу управления батальона.
— Но ведь он не связной роты, господин капитан, а простой стрелок.
— Я приказываю вам, лейтенант. Ясно?
— Слушаюсь, господин капитан.
Получив приказ, солдат Петре Станку в тот же вечер взял свой ранец, винтовку и отправился в батальон. Он не понимал, почему лейтенант послал именно его. Может быть, он в чем-нибудь провинился и командир роты хочет от него избавиться?
Вначале он хотел спросить, почему именно его посылают в батальон, но при виде офицерских знаков различия слова застряли у него в горле. В общем, с ним происходило то же, что и при прощании со своей невестой, Иоаной, когда он уходил в армию. Нет, в ту светлую, звездную ночь он все-таки сказал Иоане главное…
«Иоана!» Даже когда он шепотом произносит ее имя, его охватывает волнение. Осенью, во время уборки урожая, он пек ей в горячей золе кукурузу и срывал для нее первые гроздья душистого винограда. Они тогда пасли вместе барский скот.
Так было до тех пор, пока его однажды не поймал с виноградом в руках помещик. Его сын Женикэ исполосовал Петре хлыстом, а помещик отобрал у него одежду и обувь, которые по договору дал ему к Пасхе. Иоану Женикэ не тронул. Он только посмотрел на нее, погрозил пальцем и сказал:
— А ты, воровка, приходи ко мне вечером, буду судить тебя дома.
Но Иоана не пришла. Она вообще перестала ходить в усадьбу, отказавшись даже от пяти корзин кукурузы, которые полагались ей за работу.
Петре был доволен, что Иоана не пошла на «суд» к господину Женикэ. Он знал, как Женикэ «судил» девушек. Недаром его проклинали все жители села Сегарчя.
Однажды Женикэ встретил Иоану на улице:
— Ты так и осталась ненаказанной, девушка? — спросил он ее игриво.
— Я и так отказалась от своей кукурузы, какое вам еще нужно наказание, боярин? Я лучше умру с голоду, но в усадьбу не пойду.
Всю ту осень Петре Станку трудился на винограднике. Виноградник был большой, в двадцать погонов. Здесь же стоял барский дом, и помещик, сидя где-нибудь в тени, наблюдал в бинокль за Петре.
Петре должен был весь день свистеть в свисток, чтобы помещик не подумал, что он ест его виноград. Ему приходилось с рассвета до темной ночи исхаживать десятки километров вокруг проклятого виноградника: ходил он босиком по колючим кустарникам, всегда томимый жаждой, покрытый пылью.
Когда наконец виноград собрали, Петре вздохнул с облегчением. Но в тот же день его вызвал начальник жандармского поста и вручил ему повестку о призыве на военную службу.
