— Пауки вы! — заявил Дмитрий. — И не квартира это — паутина. Вы — пауки, которые людьми прикинулись. Заманили, затянули… Я вот бьюсь теперь в паутине вашей. Слабею. А вырваться не могу. А вы сидите тут, чаёк пьёте. Ждёте, пока я совсем ослабею. А потом? Потом что?
— Кто тебя сюда заманивал? — голос у Иеремия стал вдруг наглым и появился в нём тон высокомерно-повелительный, словно и впрямь вспомнил Иеремий о том, что он — повелитель судьбы и владыка жизни беспомощного своего гостя, а не согбенный, немощный карлик в шутовском наряде. — Кто затягивал? Очнись, тупица!
— Что?! — отбросив в сторону скатерть, Дмитрий сжал кулаки и подошёл к Иеремию.
— Изжарю, — прошипел Иеремий, в ярости брызнув слюной себе на бороду. — Заживо! На медленном огне! Назад, тварь!
— Его потушить лучше, — зажмурившись в гастрономическом блаженстве, протянул Мефодий.
И, оценивающе оглядев Дмитрия, повторил:
— Потушить! На всё том же медленном огне. И немножко соуса. И воды чуть-чуть. Так, чтобы только покрыть слегка. А господин Клоциус…
Иеремий, развернувшись, влепил Мефодию пощёчину.
— Заткнись!
От хлёсткого звука Дмитрий замер. Остановился, словно наткнувшись на неожиданно появившуюся перед ним невидимую, но непреодолимую преграду.
— Может, сразу разденешься да на поднос залезешь? — издевательски спросил его Иеремий. — Ты форточку вчера на кухне открывал?
Дмитрий молчал.
— Открывал, — ответил за него Иеремий. — Голоса, крики — слышал?
Дмитрий молчал.
— Слышал.
— Мармедоны! — торжественно провозгласил Мефодий, подняв вверх руку и указав пальцем на потолок. — Голодные!
— Голодные, — согласился Иеремий. — А почему?
Дмитрий молчал.
— Потому, — продолжил Иеремий, — что они там. Снаружи. А мы здесь. Внутри. Потому им ничего не достаётся. Ни кусочка! Вот они и воют от голода. Годами, веками. Тысячелетиями! Идти хочешь, раб неразумный? Уйти? Вырваться? А куда? Идти-то тебе некуда. Думаешь, там, вне квартиры — у тебя кто- нибудь есть? Хоть один родственник, хоть один друг, хоть кто-то, помнящий о тебе? Нет! Нет никого! Только голодные и безжалостные твари. Они равнодушны к твоей душе, к твоим чувствам, всему тому, что наполняет тебя изнутри. Им нужна только твоя оболочка. Они сожрут её! Сожрут — и следа не останется. Даже следы твои изгрызут. Даже тень твою обглодают. Здесь твоё спасение! Здесь твой дом!
— И люди тут хорошие, — добавил Мефодий. — Добрые…
— Мы — твоя семья! — торжественно закончил Иеремий. — Это твой дом!
«Охренел» подумал Дмитрий. «Бред, бред и… снова бред. С ними бесполезно…»
— Да что же вы хотите от меня? — едва не застонав от накатившего отчаяния, спросил он. — Освободиться я от вас и так не могу. Сбежать не могу. Сопротивляться устал. Чушь вашу слушать — сил нет. Кто вы?
Карлики не ответили ему. Лица их оставались недвижными, застывшими, словно маски серого, в глубоких бороздках гипса.
Даже Феклиста затихла, перестала всхлипывать и причитать.
Они ждали чего-то. Ждали.
«Они хотят услышать мой ответ» догадался Дмитрий. «Я должен понять… Или не должен?»
Он почувствовал, что устал. Устал смертельно, до полного, абсолютного безразличия к собственной участи. До нежелания думать. Ощущать что-либо. Ходить. Разговаривать. Пытаться хоть что-то понять. Дышать…
«Дышать? Не слишком ли?»
И махнул рукой. Нет, увидел внутренним, мысленным взором — безнадёжный взмах ослабевшей, вялой, безжизненной руки.
Сломленной веткой ветер взмахнул.
Безнадёжно.
«Да ну их…»
— Всё, пойду от вас подале…
— Куда? — осведомился Иеремий.
— Да так, — неопределённо ответил Дмитрий. — Так… А хоть бы опять в спальню… Там тоже вот, гномы какие-то… Летали надо мной, всю ночь летали… Сон какой-то или, может, и наяву это было… Не могу я с вами больше. Делайте что хотите… Не могу.
Он не закрывал дверь в спальню.
Она сама с лёгким скрипом закрылась у него за спиной. То ли от сквозняка, то ли слегка подтолкнул её кто-то из незримых обитателей бесконечной этой квартиры.
Дмитрий успел услышать обрывок фразы, долетевший из комнаты:
«Гномы, говорит… Ишь, прознали уже… Налетели, стервятники, на свеженькое… Обжоры… Красный куб… и в наше пространство лезут, дармоеды…»
«Надо же» подумал Дмитрий. «Они не только при мне чушь какую-то несут. Они и друг другу сказки рассказывают… Только зачем? Или всё-таки… На са-мом деле здесь бывают гости? Гости…»
Он не лёг. Упал на кровать.
И понял, что встать теперь сможет разве что один или два раза. Не больше.
На большее просто не хватит сил.
И ещё, всё с тем же непреходящим, не отпускающим душу безразличием понял, что не сможет, ни при каких обстоятельствах не сможет съесть ни кусочка (даже самого малого) из той пищи, что предлагают ему уже второй день подряд карлики.
Он ведь и сейчас, и за ужином так ничего и не съел.
«А они понимают, знают, что мне их пища не подходит. Но предлагают почему-то… Издеваются, гады».
И повторил, засыпая:
«Гады!»
Заснул.
Во сне он был маленьким и робким.
Прятал руки за спину. Слюною пускал пузыри. Они лопались и брызги летели на подбородок.
В темноте его сна кто-то прятался и дразнил его, больно дёргая за уши.
Кто-то из жителей здешних мест.
Холодными, влажными, цепкими пальцами.
Отбегал, приближался. Будто прицелившись, выбрав момент — вцеплялся в мочку уха, резко тянул на себя. И тут же отпускал.
И бежал прочь. И снова подходил, подбирался ближе, ближе…
А потом затих, затаился.
Как будто испугался, что поймают, схватят его за руку и тогда…
«Вот бы света немного» подумал Дмитрий. «Мне бы увидеть тебя. Хоть на миг. Тебя или тень твою».
Шаги дробным стуком, частым. Прочь.
Он сбежал. Испугался.
«И ты мысли читать умеешь?»
Дмитрий улыбнулся. И показал язык.
«Боишься?»
Где-то далеко, в самом дальнем уголке его сна кто-то (быть может, всё тот же незримый, тайком пробравшийся в его сон обитатель квартиры) вздохнул тяжело (или, быть может, застонал?), заворочался,
