полу.
От сквозняка свет их был неровен. Язычки их пламени подрагивали. Потрескивал воск.
Тени прыгали по стенам в такт движениям пламени.
Тяжёлый запах воска плыл по комнате.
К удивлению Дмитрия, похороны были для столь ограниченного в пространстве места весьма многолюдны (конечно, едва ли те существа были люди, но собралось их немало… с десяток вроде, не меньше).
Карлики (с седыми бородами до пояса и ниже) и карлицы (с узкими, далеко выступающими, трясущимися от еле сдерживаемого плача подбородками), в длинных и широких шёлковых халатах (таких же, как и у Иеремия) ровной шеренгой выстроились у выдвинутого на самый центр комнаты стола.
На столе стояло огромное серебряное блюдо с наваленным на него высокой и бесформенной горой винегретом.
Рядом с блюдом сидела большая, мохнатая крыса и, грозно посвёркивая глазами, тщательно, с причмокиванием, вылизывала себе хвост.
— Ты с ней осторожней, — шепнул Иеремий, показывая пальцем на крысу. — Это Эуфимия, любимица господина Клоциуса. Она такая знатная, такая важная… Ни с кем знаться не хочет, даже сама с собой не разговаривает. Вот такая важная!
«А крысы разве разговаривают?» удивился Дмитрий.
И тут же решил ничему больше не удивляться.
Здесь все явно не в себе. И он теперь с ними заодно — тоже не в себе. И крыса не в себе. Так что, может она и впрямь умеет разговаривать.
Но ни с кем не разговаривает. Потому что презирает.
Завидев Дмитрия, Эуфимия пискнула и, спрыгнув со стола, забилась в угол.
— Уважает, — почтительно прошептал Иеремий.
«Вона, смотри… пришёл…» зашушукались карлики и карлицы, многозначи-тельно переглядываясь и украдкой кивая на Дмитрия. «Сынок её… Проститься… Почтение, стало быть, оказывает…»
— И впрямь, — сказал Иеремий и легонько подтолкнул Дмитрия, — пойди, простись с мамкой.
— Да я, конечно, завсегда… — забормотал Дмитрий, удивлённо оглядываясь, — да только где?..
— Что? — уточнил Иеремий.
— Тело где?
— А, это вот…
Иеремий подошёл к столу и поманил Дмитрия.
— Подойди, не бойся.
«А чего бояться?» подумал Дмитрий и смело шагнул к столу.
— Ладони сложи, — скомандовал Иеремий.
— Как это?
— Вот так.
Иеремий показал.
— Корабликом. Или лодочкой. Одну к другой, только плотно.
Дмитрий послушно сложил.
— Теперь протяни ладони вперёд. Так, хорошо… Ещё ближе. Да, правильно.
Иеремий запустил руку в винегрет и, зачерпнув горсть, высыпал её Дмитрию в сложенные ладони.
— И чего теперь? — Дмитрий усмехнулся («во даёт! хоть бы ложку дал…»). — Есть это, что ли?
— Погоди, погоди… — озабоченно бормотал Иеремий, копаясь в винегретной горке, словно выискивая там что-то. — Погоди пока… Успеешь. Без тебя не начнём… А, вот!
Он докинул Дмитрию небольшую добавку…
«Тьфу! Ну и запах у этой стряпни!» с отвращением подумал Дмитрий.
…И тут тошнота тугим комком подкатила к горлу.
В неверном, плывущем свете свечей ясно, отчётливо увидел он скрюченную в предсмертной судороге кисть руки, торчащей прямо из разворошенного, раскиданного Иеремием винегрета.
— Блядь! — Дмитрий взвизгнул и отшвырнул склизкое месиво прочь, угодив прямо в халат Иеремию. — Мудаки! Заразы!
Иеремий смотрел на него недоумённо и с некоторой обидой.
— Ты чего это? Такой момент торжественный…
— Вот оно!.. — кричал Дмитрий, пятясь и показывая пальцем на блюдо. — Вот оно, тело! Вот оно!
— Оно, — спокойно подтвердил Иеремий, стряхивая с халата прилипшие куски мелко порезанной свёклы. — А как же! Какие ж похороны без тела…
И карлики с карлицами заголосили, завыли протяжно, жалобно:
Вот помру я, помру,
Похоронят меня
В винегрете прокисшем, вчерашнем!..
— Ёбнулись! — кричал Дмитрий, пятясь к выходу. — Трупоеды!
Голова закружилась, огоньки свечей расплылись в бледно-жёлтые пятна и ед-кая, жидкая рвота полилась у него изо рта.
Испуганная Эуфимия с писком заметалась вдоль стены.
— Эх, сынок, — укоризненно сказал Иеремий. — Не о том мечтала мамка твоя.
— Бл-л-л-л-ля! — замычал Дмитрий, тряся головой.
«Любит мамку» зашептала одна из карлиц, взмахивая руками. «Прямо убивается весь…»
Дмитрий, качаясь, побрёл по коридору в сторону ванной, стараясь держать замаранные ладони как можно дальше от лица.
Локтём нажав на выключатель, зажёг в ванной свет.
Зажав зубами кран, повернул его, открывая воду.
И новая порция рвоты плеснула в бегущую по краю ванной струю.
«Нет, не выдержу» обречённо думал Дмитрий, отмывая ладони. «Не выдержу… С ума сойду. Точно сойду!»
Красный свекольный сок казался ему кровью.
Из комнаты доносилось чавканье и весёлый смех.
— Сыну кусок оставьте! — кричал Иеремий. — Нечего по второму разу лапы тянуть!
Желудок тянуло спазмой. Казалось, он вот-вот вывернется перчаткой наизнанку.
— Не могу! — простонал Дмитрий.
Ноги его подкосились.
Он упал, ударившись виском о край ванной.
И потерял сознание.
В тот день Дмитрий уже не проснулся — очнулся.
И почему-то сразу решил, что этот день — последний.
Там, за окном, неведомо уже в каком мире был, похоже, июль или август. Деревья качали лениво в полдневном мареве серой, присыпанной пылью, усталой уже листвой. Облака (белые, будто из крошки мела выложенные на синей доске неба) смазанными, нечёткими, тонкими штрихами прочерченными краями сцепившись друг за друга, недвижным узором застыли над изломанными линиями домов.
Город гудел сонно и нехотя, тяжёлой, бетонной тушей перевалив за середину дня, подбираясь к давно желанной прохладе близкого уже вечера.
Дмитрий, раскинув в сторону руки и ноги, звездою лежал посреди комнаты. Пустой комнаты, в которой не было уже ни гномов, ни карликов, ни иных обитателей странной этой квартиры.
Ни стола, ни стульев так же не было.
Исчезло блюдо с почившей Феклистой…
Почившей?
Да не обман ли то был? Не морок жуткий, насмешки ради наведённый на него злобными карликами?
