Быть может, и всё остальное — тоже лишь сон. Долгий сон, длившийся…
«Сколько ж я здесь лежу?» подумал Дмитрий.
Он повернул голову и застонал от прилившей ко лбу огненной, резко ударившей волны (словно череп наполнен был разогретым, плеснувшим через край бульоном).
Голова болела нестерпимо, кровь стучала в висках.
Взгляд расплывался и темнел. Зрачки дрожали и прыгали в сумасшедшей, неудержимой скачке.
Жёлтый узор на коричневых обоях расплывался, круги и сплетающиеся линии двоились, мутнели, сливались и расходились вновь. Казалось, что чья-то невидимая рука непрерывно, сбиваясь и путаясь, словно пытаясь вспомнить какие-то очень важные и нужные слова, лихорадочно пишет на стенах вырванные больной памятью куски из древних текстов грозных, великих, но пока ещё никем до конца не прочитанных и не разгаданных пророчеств. И тот, кто пишет это, сам не в силах данное ему откровение, слово за словом, узор за узором, наносит на истёртый, коричневый лист фразу… и не может закончить её, не зная или не помня продолжения… и, бросив на середине, спиралью исчёркивает её от первой буквы до последней и пишет снова, и пишет, и пишет… но не может вспомнить, не может понять, для чего вообще всё это надо писать, но помнит, что читал, видел или только слышал он краем уха что-то очень, очень важное, что непременно надо записать, записать, пока не забыл окончательно… и пишет, и пишет, и пишет.
И слова падают друг на друга, и слова зачёркивают друг друга.
И боль в голове не утихает.
«Лето» подумал Дмитрий. «Вот так весна прошла… А я не видел. А, может, и не прошла. Это ведь не у меня весна, а у них. У этих… вечно голодных… мар-ме…»
Дмитрий медленно, точно отмеряя движения, встал, бережно неся вскипаю-щую при каждом наклоне и покачивании голову.
Ещё раз оглядевшись, окончательно убедился в том, что комната абсолютно пуста.
«Хозяева съехали» прошептал он и усмехнулся. «Вот так, ничем поживиться не удалось. Всё с собой утащили, демоны проклятые. И меня тоже… унесли».
Плохо ещё соображая, почти автоматический (просто задыхаясь от комнатной духоты) подошёл он к окну, открыл его… и оно открылось. Легко, одним лишь поворотом ручки.
Не просто открылось — распахнулось, широко, всем проёмом впуская медовым летним солнцем пропитанный воздух.
Дмитрий зажмурился, ожидая… Да чего угодно — визга, смеха, рёва, голодных воплей.
Нет, ничего этого не было. Всё тот же, привычный когда-то шум машин, шелест листьев, смех детей, игравших в дворовой песочнице под самым его окном.
Вцепившись пальцами в подоконник, Дмитрий перегнулся и крикнул:
— Эй!
А сам поразился тому, насколько же у него теперь хриплый, низкий и слабый голос. Крик получился тихим, едва слышным. Не крик — хрипение больше.
«Ну вот» подумал Дмитрий, глядя на неспешно прогуливавшуюся под окном старушку, на ходу бросавшую крошки суетливо вспархивающим при каждом движении её рук голубям. «Меня тут чуть не сгубили твари какие-то, а эта вот… да и они все… живут. Живут ведь, как будто и не случилось ничего».
— Эй, мать! — крикнул Дмитрий, собравшись с силами.
Старушка подняла голову. Сощурила глаза, вглядываясь в окна… и Дмитрий в ужасе отшатнулся.
На миг показалось ему, будто эта старушка похожа…
«Да нет, чушь! Не может быть! Нервы, голова не в порядке…»
…на усопшую и съеденную Феклисту.
Дмитрий испуганно перекрестился и выглянул снова.
Старушка куда-то исчезла.
«Опять, что ли, начинается?» с некоторой обречённостью подумал Дмитрий, но тут же успокоился, убедившись в том, что кроме подозрительной старушки никто больше не исчезал и все предметы в мире остались («пока!») на своих местах.
Дети, по счастью, всё так же играли в песочнице.
— Эй! — ещё раз крикнул Дмитрий.
И со страхом подумал, что ведь и дети могут теперь исчезнуть куда-нибудь от его крика.
Но дети не исчезли.
Они просто замолчали и замерли, глядя на него любопытными своими глазён-ками.
— Эй, малышня! — позвал их Дмитрий. — Помоги, а?!
Карапуз в синих шортах выбрался не спеша из песочницы и подошёл ближе к дому.
— …го, дядя? — спросил он, запрокинув голову и козырьком поднеся ладонь к лбу.
— А скажи, пацан, — прокашлявшись, обратился к нему Дмитрий, — день сегодня какой?
— Тёплый, — подумав, ответил малыш.
И добавил:
— Искупался бы ты, что ли. Страшный ты больно, меня мамка такими пугает.
И, довольный ответом, повернулся и степенным шагом возвратился в песочницу.
«Купаться…»
Дмитрий сглотнул густую слюну.
«Купаются вот уже… Точно, июль или август. Ладно, месяц… А год то какой? Сколько же я тут пробыл?»
Дмитрий потёр распухшие виски и, пошатываясь, побрёл в коридор. К выходу.
«Если окно открылось…»
Загадывать он боялся. Всё-таки квартира могла ещё сохранить (и наверняка сохранила) волшебную свою силу.
«…то, может, и дверь откроется?»
Он твёрдо решил, что из квартиры надо выбраться до ночи. Иначе здесь может начаться такое…
Что именно может начаться — Дмитрий и сам толком не знал. Но был уверен, что загадочные существа, прячущиеся в четырёхстах девяносто семи невиди-мых комнатах в такой сонный, жаркий и такой обыкновенный полдень морок и страх наводить на него не посмеют, а вот ночью…
«А почему ночью? Привык, видно, что всё необычное ночью происходит… Карлики-то, вон, и утром тогда появились…»
Но не было, не было ничего пугающего или необычного в пустой комнате с открытым нараспашку окном. Комнате, до отказа уже наполненной звуками этого, его, земного, никакому колдовству неподвластного мира.
И уже в коридоре, у самой двери, обратил он внимание на стенной шкаф. Старый, сбитый из реек и обтянутый дешёвой клеёнкой шкаф. Створки дверей, закрытые щеколдой.
«Этого, вроде, не было тут…»
Дмитрий вспомнил, что пришёл он в куртке. Тёплой, зимней куртке. Там ещё, во внутреннем кармане, инструменты… И сумка ещё была. Большая сумка, куда он складывал…
«Куда всё это делось?»
Куда?
«Гномы с собой утащили? Выходит, не я их грабанул, а они меня…»
Грустно усмехнувшись, Дмитрий подошёл к шкафу, отодвинул щеколду…
«Может, сюда что сложили?»
…открыл двери.
И, захрипев сдавленно (на крик не было уже сил) отпрыгнул к стене.
В шкафу, пиджаком надетый на вешалку, покачиваясь среди пропитанных нафталином шуб, пальто и плащей, висел маленький лысый человечек с серым, боязливо дёргающимся, перекошенным, морщинистым лицом.
Ноги человечка не доставали до пола и дёргались в воздухе, отчего показался он в первый миг внезапно ожившим висельником с грустным от тяжкой доли лицом.
