за 52.5 часов, то есть 8.6 километра в час или 86 километров за десять часов светового дня. Но это всего лишь треть описываемого нами пути.
Рекорд на каретах на расстоянии 173 километра (Лондон-Брайтон и обратно) с восьмью парами лошадей и четырнадцатью сменами их в пути был достигнут, в среднем, со скоростью 22 километра в час.
Все это показывает нам, что наши парни пересекли всю Хазарию с запада на восток с весьма неплохим результатом, и зря мы на них набрасываемся, по-моему.
Глава семьдесят третья
Пока они двигались по улице села, весть об их приезде, передаваемая из уст в уста, опередила их. Граф с женой, сестра графа с мужем ученым, стояли на балконе дворца, вглядываясь со скалы на дорогу, ведущую к ним из села. Единственную дорогу. Свет в глазах женщин словно бы искал нечто в сомнительных далях. Глаза их вглядывались в бездны тоски.
Вороны с криками кружились над предстоящей встречей. Гедалияу или Товияу Каплан первыми увидели тех, кто стоял на балконе.
«Ой, вон они, на балконе, глядят на нас».
В животах бурчало, словно там прыгали ящерицы. Кончики нервов, казалось, искрились. Но надо было продвигаться дальше. Они проехали через распахнутые ворота дворца, и копыта коней застучали по мостовой двора.
Их встречали офицер флота и два моряка. Полицейского оттеснили в сторону, как высыпают песок из упавшего сосуда. Не разрешили им ничего брать с собой и увели за зарешеченные ворота в стене со стороны моря.
По крутой тропинке спустили их и бросили в камеру тюрьмы, вырубленной в скале. Волны моря били снизу по железной двери, верхняя часть которой была затянута ремнями, утыканными гвоздями.
Это случилось так быстро и так неожиданно, пока они успели понять и начали кричать и сопротивляться, лишь оказавшись в камере. Офицер глядел на них тяжелым взглядом, явно говорящим о подступающей тошноте. Казалось, еще миг, и он отвесит каждому пощечину. Но он только сжал зубы и с грохотом захлопнул дверь.
После этого грохота и замирающих шагов уходящих тюремщиков, воцарилась тишина. Звук небольших волн снизу и крики чаек сверху был едва слышен.
Тите было все равно. Она даже ожидала этого. Слишком много хорошего произошло с ней в течение последнего времени. Она собрала тряпье одежд моряков, сидевших, вероятно, прежде в этой камере, и уселась на них. Вернулась в прежний мир зла и насилия, думала она.
Капланы были вне себя от гнева. Они привыкли к иному отношению к их семье. Песах был в шоке, близком к полной депрессии. Нечего делать, вертелась мысль в его сознании, соединяясь с вовсе глупой: кто будет кормить лошадей и разнуздает их, что случится с пастой гусиной печенки, которую он купил утром, чтобы мазать на мацу, и которая была долго на солнце.
Прошел, быть может, час, и снова послышались шаги на ступенях, вырубленных в скале. Дверь открылась, и вошел граф. Короткая плетка была прикреплена к его поясу. Он похлестывал ею по голенищам сапог. Все стояли, вытянувшись перед ним.
«Мы глубоко огорчены», – негромко сказал Гедадияу, и плетка хлестнула его по руке, закрывшей лицо.
«Ты что делаешь?» – крикнул Цувияу. – Ты что его бьешь? Так ты отмечаешь праздник?» – и тут же получил удар плеткой, но не в лицо, а по бедру.
Тита подняла глаза и почти благословила эти удары. Если так, чем же иудеи отличаются от других. Она опять потеряла под собой почву. Они, оказываются, такие же, как все, люди, а не птенцы лебедей. Что ж, прекрасно, все так, как было ей знакомо. Ей знакома атмосфера страха и угроз.
Граф начал кричать: «Что вы сделали? Что вы сделали? Как я мог послать таких жалких неудачников, как вы. Где дети? Где Йосеф и где Иаков? Где они? Что вы с ними сделали? О чем я просил вас? Сопровождать и следить за ними, сволочи, преступники!»
Слуги графа рассказывали потом, что никогда не слышали от него такого крика. Он бесился, спрашивал, буквально лаял им в лица. Особенно в лицо Тувияу, который осмелился открыть рот. Но больше не бил, не извлекал из ножен саблю или кинжал, чего даже с жадностью ожидала Тита. Она смотрела на этого кричащего человека и всё больше в него влюблялась, желая, чтобы он схватил ее и сказал: «Хотя бы одно дело хорошее сделали, идиоты, привезли мне отличную любовницу», и увлек бы, и переспал бы с ней, и успокоился.
Мозг Титы учуял нечто, таящееся в мозгу графа, но это, в общем-то, пустые мысли, вырванный лист из размышлений, возникающих и тут же исчезающих, вспыхивающих и гаснущих.
Наконец граф перестал кричать. Успокоился. И сдержанным опасным тоном сказал им: «Сидите, сидите».
Сам он остался стоять в окружении своих людей. Начал задавать вопросы, и парни отвечали, рассказывая все, что мы описали. «Где этот хутор, я не понимаю?» – он требовал тут же точных разъяснений. Он был нетерпелив, и, после долгих объяснений, понял, что это где-то западней Кохоли, глубоко провинциального города, о котором рассказывают быль.
Один сумасшедший умер, ибо хотел кусать за носы людей. Захоронили его далеко, на западном краю Хазарии, в пустынном месте. Гиена извлекла его труп. Но и ее обманул мертвый. Гиена хотела съесть бедро сумасшедшего, но он протянул ей лишь сердце. Оно было настолько горьким, что из гиены вышла душа вон. Это историю в Хазарии знал каждый, и тут же она возникала в памяти с упоминанием Кохоли. По сути, это было единственное, что возникало в воображении большинства жителей Хазарии при упоминании имени – Кохоли.
История эта забылась и хранилась лишь у венгров, которые тогда были под властью хазар и делали все, что хазары им приказывали. Один из их поэтов написал ее, и это одно из единственных упоминаний, не столь, может быть, важных, о той гигантской еврейской империи, которая начисто исчезла из мира.
«Так, – сказал граф своим людям, вернув плетку на место, – ничего больше мы от них не узнаем. Итак, мы немедленно скачем в Кохоли. Поспрашиваем там. Они, несомненно, знают. Схватим одного из двоих, оставшихся на хуторке пчеловодов. Какая наглость. Найдем это место, где были похищены дети. Выясним всё досконально. Найдем Йосефа и Иакова».
Назавтра граф немного успокоился, а так как был праздник, послал в камеру горячую еду. Начальнику караула сказал: «Не выпускай их оттуда, пока я не вернусь. Наказание, которое я дал им во гневе, не изменю. Но дай им все, что необходимо, чтобы они вовсе с ума не сошли. Они просто ничтожества, но не преступники, и по правде, я не знаю, что с ними делать. Я не определю им наказание, пока они не предстанут перед судом в Итиле.
Закатилось солнце за холмы на западе. Кончился праздник. Пекарни в селе напекли первые булочки. Большая корзина с булками была послана во дворец. Восемь булок в мешке были посланы в камеру. Один из солдат спускался по крутой тропе, сильный ветер с моря почти сталкивал его со ступенек. Стояла тьма, и фонарь с трудом освещал ступени. Вообще хазары не очень умели управляться с конструированием фонарей.
Солдат постучал в железную дверь и осветил фонарем пятерых, спящих по углам камеры. «Булки, – крикнул он им, – праздник Песах кончился».
Глава семьдесят четвертая
Граф отменил немедленный выход в дорогу. Выяснилось, что расставание его всадников с семьями и рыбацкими суднами, подготовка оружия и провианта займут день-два. И надо было потратить время на поиски материала о дьяволе Самбатионе.
Прошли среда и четверг. Но это деталь малозначительная. В воскресенье утром граф выехал во главе отряда из тридцати всадников и тридцати четырех лошадей на восток. В Шаркиле он остановился на два дня, посоветоваться и скопировать некоторые документы. Он с большой быстротой двигался на восток, от зари до первых сумерек, по двенадцать-тринадцать часов в день, и побил все рекорды, о которых мы писали раньше. В течение восемнадцати дней он преодолел 1300 километров до Кохоли, покрывая, в среднем, по 72 километра в день. Включая две субботы, два дня остановки в Шаркиле и один день проливных дождей, бьющих впрямую в лица графа и его отряда.
Но дьявол Самбатион отказался от их преследовать. Весь его гнев, который он вложил в свои
