— Ее фамилия по мужу — Люкс. А девичья фамилия — О'Рурк.
— Прекрасная женщина.
— Ты позволил мне привести ее сюда, и я признателен тебе за эту доброту.
Пью отмахнулся трубкой.
— Ты меня понимаешь, Пью? Я — Генри Джекил. — Он помолчал, глядя на свои руки, сильные, длинные, ловкие. — И я — Эдвард Хайд.
Южный ветер дул вдоль мыса, сметая волосы с его лица назад. Ему исполнилось пятьдесят восемь, его волосы по-прежнему были пышными, но белыми, как выбеленные кости, что он бросал своей собаке вместо палки.
Очевидное уравнение таково: Мрак = Джекил, Люкс = Хайд. Невозможная правда — в том, что в его жизни все наоборот.
Он шел дальше, вертя это в руках снова и снова, как делал это уже много лет. Он достал из кармана морского конька — его символ утраченного времени.
Стивенсон не поверил, когда Мрак сказал ему, что все доброе в его жизни оживало в Бристоле с Молли. Только Люкс был добрым, гуманным и цельным. Мрак был лицемером, прелюбодеем и лжецом.
— Но он — это я, — сказал Мрак, — и я должен жить с ним, даже если его ненавижу.
Неужели он не мог даже сейчас утвердить свою натуру? Почему слишком поздно?
Он понимал: когда Молли приехала в Сольт — это был его последний шанс. Его свобода. Она приехала простить его и спасти его. Она хотела его увезти. Она хотела, чтобы они исчезли, сели на пакетбот и уплыли во Францию.
Почему же он не уехал?
Жизнь в Сольте была ему ненавистна. Только два месяца в году рядом с Молли делали эту жизнь сносной. Она была воздушным карманом в его опрокинутой лодке.
А теперь он утонул.
Он достал записную книжку, истертую, иссеченную, и посмотрел на одну запись.
Он закрыл книжку, сунул в карман и пошел дальше, отмечая, как изношено основание скал.
Какую историю?
О том, как мы встретились.
Корабль входил в Афинский порт.
Это был последний корабль, и огни повсюду уже горели. Мне пришлось ждать час или около того среди рюкзаков, мороженого и бесчисленных сигарет тех, кому, как и мне, нужно было добраться до острова засветло.
Корабль, словно вакуумную упаковку, набили албанцами — по четыре поколения в каждой семье: прабабушка, высушенная ветром, словно острый перец, — обожженная красная кожа и жаркий темперамент; бабушка, будто ссохшийся на солнце помидор, — жесткая, неподатливая, кожа потрескалась от жары, заставляет детишек втирать оливковое масло ей в руки; мать, влажная, как пурпурный инжир, вся нараспашку — блузка, юбка, рот, глаза, широко распахнутая женщина, слизывает с губ соль, летящую из-за борта. И наконец — дети, четырех и шести лет: два постреленка, пикантные, как лимоны.
Я сидела на своем багаже, опасаясь, что он пропадет в целой горе их коробок и мешков, перевязанных веревками. Когда мы прибыли на остров, их мужчины с мулами ждали на берегу, и вот уже семейство запрыгнуло в деревянные седла и поскакало, босоногое, по крутым ступенчатым улочкам к слоям белых домов, все больше темневших по мере того, как мы выезжали из сияющей праздничной ауры порта, чьи разноцветные огни гирляндами висели вокруг гавани.
Гидра: четвероногий остров на спине мула, единственные колеса здесь принадлежат муниципальному мусорному фургону.
Я вышла на мол в порту, избегая легковозбудимых рестораторов, размахивающих лобстерами, и предупредительного бармена, который подавал пинья-коладу в кувшинах величиной с футбольные кубки.
Мне нужно было отыскать один адрес.
Щеголеватый охранник стоял у пришвартованной яхты, чьи обитатели переоделись к ужину и ужинали. Ну или почти ужинали — женщины подносили пустые вилки к блестящим изголодавшимся губам, а мужчины цвета говяжьего филе опрокидывали бокалы «Круга». Я узнала это шампанское, потому что заметила форму бутылки, когда официант разливал. Охранник покачал головой, когда я показала ему адрес, — он в городе только на ночь.
— Можешь остановиться у меня, — подмигнул он. — У меня отличная шконка, и я смогу подвалиться к тебе после пяти утра, когда ты немного отдохнешь.
Он мне понравился. Я поставила свои сумки. Он угостил меня пивом. Мы разговорились.
— Эта семья из Новой Зеландии, — сказал он. — Нормальные хозяева. Я уже объездил весь мир. Завтра отправимся на Капри. Была на Капри когда-нибудь?
Я начала было рассказывать про птицу, но потом решила, что лучше не стоит, и спросила о нем самом.
— Плыву себе, — ответил он, — извини за каламбур. Поживу так еще пару лет, может, встречу кого- нибудь, может, где высадиться на берег захочется, займусь лодочным бизнесом, кто знает, — у меня куча времени.
— Тебе стоять здесь всю ночь?
— Ага, всю ночь.
— А чем ты занимался раньше?
— Был женат. А потом больше не был женат. Обобрали и вышвырнули — знакомо?
Это было знакомо.
— Конец истории. Нужно начинать сначала. Нужно думать о хорошем. Нужно идти вперед. Не оглядываться назад. Никаких сожалений.
Вот так он сказал. Словно мантру произнес. Интересно, сколько раз в день нужно повторять эти слова, чтобы они стали правдой? Словно заплата для сердца.
А я не знала, чем залатать свое.
Я поблагодарила его за пиво и подняла свои сумки.
— Ты уверена насчет пяти утра?
Я была уверена. Не та ночь для приключений. Я просто хотела добраться наконец до места, которого в глаза не видела и сняла по совету друзей моих друзей. У меня были ключи, но никаких указаний, совсем как в жизни, — и когда я карабкалась все выше и выше по крутым выбеленным ступеням, старые гречанки, сидевшие на улице, смотрели на меня и приветствовали иногда:
—
Наконец — пот ручьями, все тело в синяках от сумок — я оказалась у массивной бордовой двери своего дома. Я ввалилась внутрь, перепугав крохотного котика, мгновенно растворившегося, словно удача, и во вспышках спичек прошла по призрачно мерцающим белым половицам, разыскивая свет.
Не найдя его, я сбросила вещи на пол и зажгла свечу, затем вытащила бутылку вина, хлеб, сосиски, оливковое масло, которые привезла с собой. Нашла тупой нож (почему ножи всегда тупые?), тарелку и стакан, вышла и устало расположилась на плоской крыше, с которой было видно море.
Ночь была очень тихой; лаяли собаки, летучие мыши со стрекотом ножниц рассекали воздух, но
