мне по носу И раздвинула мои губы. Ты накрыла меня собой, целуя меня, нащупывая канал моего тела, отыскивая мою влагу.
Мы двигались вместе; ты перевернула меня, покрыв собой сзади, вытянув шею, чтобы поцеловать меня, слизывая пот с моей верхней губы. Я люблю твою тяжесть, мне нравится, как ею ты удовлетворяешь меня. Люблю твое возбуждение. Мне нравится, что ты не задаешь вопросов, не сомневаешься. В последний возможный миг ты подняла меня и втиснулась между моих ног.
А потом опустилась на меня, твой язык в моих складочках, твои руки на моей груди, и я изогнулась вслед за тобой, а ты — вслед за мной, пока я не кончила.
Я не могла ждать. Я перевернула тебя на спину, взобралась на тебя, глядя в твои закрытые глаза, на твой профиль, а твои руки направляли меня, и движения твои были точны.
Как прекрасна ты на ощупь. Прекрасна во мне, а я в тебе. Прекрасное тело творит геометрию из наших отдельных форм.
Мы обе любим целоваться. Мы много целуемся. Лежа рядом, не в силах разомкнуться. Я засыпаю, вдыхая тебя.
Среда ночи я услышала шум снаружи. Я пыталась стряхнуть с себя крепкий сон страсти — кто-то был у наших дверей. Ты тоже проснулась, и мы лежали рядом, сердца колотились, не понимая, не зная. Затем, не выдержав напряжения, я схватила халат и открыла дверь.
На ступенях в хижину стоял мешок с почти растаявшим льдом, в котором плавала бутылка шампанского, словно реликвия с «Титаника». В мешке головой и телом на три четверти застрял барсучонок.
Мы освободили его и бросили ему пачку печенья, потому что барсуки любят печенье, а еще потому, что он показался нам предвестием праздника, и мы открыли шампанское и вернулись выпить его в постели.
— Как ты думаешь, сколько у нас времени? — спросила ты.
— Пока мы снова не займемся любовью, пока не допьем шампанское или пока не наступит утро?
Я уснула, и мне снилось, как открывается дверь.
Двери вели в комнаты, которые вели к дверям, которые вели в комнаты. Мы рвались дальше, сквозь панели и зеленое сукно, сквозь двери щитовые, остекленные, стальные, бронированные, двери сейфов, потайные, двойные, опускные. Сквозь запретную дверь, которую можно открыть лишь серебряным. ключиком. Сквозь дверь, которая вовсе не дверь в одинокой башне принцессы Рапунцель.
Ты — дверь в скале, которая наконец распахивается, когда ее озаряет лунный свет. Ты — дверь на вершине лестницы, что появляется лишь в снах. Ты — дверь, которая выпускает узника на волю. Ты — низенькая резная дверь в Часовню Святого Грааля. Ты — дверь на краю света. Ты — дверь, что открывается в море звезд.
Открой меня. Шире. Уже. Пройди сквозь меня, и что бы ни лежало по ту сторону, добраться туда можно только так. Только сквозь тебя. Только сейчас. В этот уловленный миг, что открывается в целую жизнь.
Мрак шел вдоль мыса. Свет вспыхивал каждые четыре секунды, как всегда. Его тело жило в ритме света.
Небо и море были черны, но свет открывал воды, словно там горел огонь.
— Вот что ты сделала для меня, — сказал он, хотя рядом не было слушателей, лишь обломки кораблей и маки. — Ты открыла мне воды, словно огонь.
Он ходил почти всю ночь. А если не ходил, то лежал без сна. Он предпочитал ходить.
Тот день на маяке… и она исчезла. Несколько недель спустя пришло письмо, а в письме — булавка с рубином и изумрудом. Он знал, что больше не увидит Молли никогда.
Все эти годы — все те годы давным-давно он сомневался в ней. Их дочке Сьюзен исполнилось три, когда Молли ему рассказала: тот парень, которого Мрак принял за ее любовника, был ее братом. Контрабандист, беглец, но все же ее брат.
Зачем он послушал Прайса? Зачем поверил человеку, который был шантажистом и вором?
Но все это ему простили. Он предал ее во второй раз.
Он глубоко вдохнул — он жаждал холодного ночного воздуха, но вдохнул лишь соленую воду. Его тело наполнено соленой водой. Он уже утонул. Он больше не всплывал подышать. Он плавал в толще мира, и слышал его голоса, странные и далекие. Он редко понимал, что говорят люди. Лишь узнавал смутные очертания, плывущие над ним. Больше ничего.»
Но иногда, плавая лицом вверх в своей подводной пещере, он вспоминал, и яркая вспышка хлестала его, как лезвие меча, и воды раскрывались, а лицо его рвалось к воздуху, он жадно глотал этот воздух, а в ночи вокруг лежали на воде звезды. Он поддевал их задранными ногами. Он весь был в звездных узорах.
Вода лила с его лица, волосы струились назад. Он больше не умирал. Она здесь. Она вернулась.
У него в кармане был морской конек. Хрупкий герой времени. Осталось еще одно путешествие.
Они вошли в воду, они проплыли, поплыли в конус света, тонувший палой звездой. Столп света был глубже, чем он ожидал, — он указывал путь ко дну мира. Его тело теперь невесомо. Рассудок ясен. Он отыщет ее.
Он выпустил конька. Он простер руки.
Какую историю?
Вот эту.
Группа туристов послушно спускалась по ступеням. Экскурсовод оглянулся, все ли мы идем следом, а когда отвернулся, я вынула серебряный ключик и открыла дверь в нашу кухню.
Потом бесшумно закрыла ее и заперлась изнутри. Вдалеке экскурсовод запирал маяк.
Нас впустили сюда одного за другим — в эту кухню-времянку, где мы с Пью съели целые стада сосисок. Помятый медный чайник стоял нечищенный на дровяной плите. Виндзорский стул со спинкой-гребешком, на котором всегда сидел Пью, — в углу. Мой табурет аккуратно притулился у стены.
— Это была трудная и одинокая жизнь, — сказал экскурсовод, — почти без удобств.
— Как же они готовили себе еду на этой штуковине? — спросил кто-то из туристов.
— Микроволновка — не пропуск к счастью, — раздраженно ответила я.
Все свирепо посмотрели на меня.
Но мне было все равно. Я уже составила план.
Маяк открывали для посетителей дважды в год. Наконец, сама не понимая, что делаю, я вернулась.
Теперь, слушая, как гудит дизель отъезжающего автобуса, я осталась одна. Я была почти уверена, что в комнату сейчас вбежит ПесДжим.
Я выдвинула табурет и села. Как тихо без тиканья часов. Я встала, выдвинула ящичек под циферблатом, достала ключ и завела пружину. Тик, тик, тик. Лучше — намного лучше. Время началось снова.
Плита проржавела вокруг дверцы. Я подергала за ручку и заглянула внутрь. Двадцать лет назад я выходила сюда по утрам и разводила огонь, потому что делала это всегда. Огонь туг еще оставался, незажженный, но есть. Я вытянула заслонку вьюшки жестяного дымохода. Вниз дождем просыпалась пыль и ржавчина, но по дуновению воздуха я поняла, что дымоход чист. Я поднесла спичку к сухим щепкам и бумаге. Огонь зарычал. Я взяла чайник, когда он уже стал запотевать. Прополоскала его, наполнила водой и приготовила себе чай двадцатилетней выдержки. «Самсон Крепкий».
Свет истончался, терял цвет, становился прозрачным. День стерся и выглянули звезды.
Я взяла чашку и стала карабкаться наверх, мимо комнаты Пью, в отсек управления и еще выше, на
