Осторожно сообщившая о намечающемся браке жена вынуждена была сказать через некоторое время и об отмене этого брака. Но одновременно с этим и о ребёнке, который вскорости должен был родиться. И было сообщено. Эффект превзошёл всё ожидаемое. Сначала сам ревел медведем, могучим кулаком разбил обеденный стол. И руке не поздоровилось – две трещины в кости – потом одели в гипсовую перчатку. Но ещё прежде гипса велел домашним, чтоб имени Ленкина больше не поминали, видеть он её не хочет и знать ничего не желает... Жена обкомовская знала, что со временем растопчется, простит он Ленку, но того не знала, простит ли Ленка ему такое отречение от неё в трудную минуту...
Словом, день рождения у Лены Стовбы был самый что ни на есть грустный. На шатком стуле сидела растолстевшая, с отёкшими ногами именинница, яблочный пирог, испечённый Алей, выглядел по-бедняцки, нарезанные сыр-колбаса и яйца, фаршированные самими собой, но с майонезом.
Гостей было двое – Шурик и Женя Розенцвейг, приехавший с дачи, чтобы поздравить одинокую Стовбу. Он приехал с корзинкой, которую собрала ему информированная о Стовбином положении сердобольная еврейская мама. Содержимое корзинки почти в точности соответствовало перечню продуктов, доставляемых Красной Шапочкой своей больной бабушке: двухлитровая бутыль деревенского молока, домашний пирог с ягодами и самодельное масло, покупаемое на привокзальном рынке у местных рукодельниц... Дно корзины было уложено бело-зелёными яблоками сорта белый налив с единственного плодоносящего дерева садового участка Розенцвейгов. Ещё Женя написал шутливо-возвышенное стихотворение, в котором «девятнадцать» авангардно рифмовалось с «наций», а само предстоящее событие, связанное с прискорбным легкомыслием, а также с пылкостью и поспешностью героя и слабой информированностью героини, интерпретировалось поэтом почти как революционное преобразование мира.
И всё-таки Лена развеселилась – она была благодарна и Але, вспомнившей о её дне рождения в тот самый момент, когда она проклинала само событие своего рождения, и Шурику, прибежавшему её поздравить с бутылкой шампанского и второй – красного «Саперави», и с шоколадным набором, выдержанным в мамином шкафике и приобретшим лёгкий запах вечных бабушкиных духов...
И они принялись есть и пить: оба пирога, и сыр-колбасу и яйца. Оказалось, что все почему-то голодны, как собаки, и всё быстро съели, и тогда сообразительная Аля пошла на коммунальную кухню и сварила ещё и макарон, которые доедали уже после пирогов... И всем было хорошо, даже Лена впервые за несколько месяцев подумала, что, если б не её беда, никогда бы и не образовались у неё эти настоящие друзья, которые поддержали в трудную минуту жизни. Справедливости ради надо сказать, что кубинские друзья Энрике, лысый биолог и второй, Хосе Мария, тоже её не оставляли, а на день рождения не пришли, потому что не знали...
Так или иначе, последнее вино было выпито за друзей, и когда доедены были все макароны, разговор с возвышенного перешёл на житейские рельсы, и стрелку эту перевёл самый из всех непрактичный Женя.
– Ну, хорошо, а квартиру-то ты сняла?
Это был больной вопрос: место в общежитии Стовба должна была освободить к первому сентября, академический отпуск она уже взяла, но квартиру снять не смогла. Поначалу Аля, как группа поддержки, поехала с ней в Банный переулок, на чёрный рынок жилья, но оказалось, что её азиатское присутствие делу только помеха – одна из сдатчиц так и сказала: нерусских не берём.
Почти каждый день Лена ходила в Банный, но беременной одиночке сдавать никто не хотел. Согласилась только одна квартировладелица – старая пропойца из Лианозова. Более приличные хозяйки отказывали: не хотели брать с ребёнком. Одна было согласилась, но попросила паспорт, долго его изучала – искала штамп о браке и, не найдя, отказала...
Вопрос Жени о квартире вернул Лену к её горестным обстоятельствам, и она расплакалась – впервые за последние два месяца:
– Да если б штамп проклятый стоял, я бы, может, и домой поехала. Родила бы здесь и приехала – привык бы отец... А так – для него позор... по его положению...
Шурик сочувствовал. Шурик таращил свои и без того круглые глаза. Шурик искал выхода. И нашёл:
– Лен, так пошли да распишемся. Всех дел!
Стовба ещё не успела осознать полученного великодушного предложения, а Алю как калёным железом прожгло: она Шурика для себя готовила, пасла для своего личного употребления, как молодого барашка, это на ней он должен был жениться, с ней расписаться...
Но Стовба вместила в себя предложение – всё могло сложиться правильно. Так, так, так... – щёлкало в белокурой голове:
– Шурик, а мама твоя как отнесётся?
– Нет, Лен, ей и знать не надо. Зачем? Мы распишемся, снимем тебе комнату, родишь, а там, может, домой тебя отправим. А когда всё образуется, разведёмся... Подумаешь...
«Вот какие дела, – думала Стовба, – Гена Рыжов, до смерти влюблённый, сбежал от страху, а этот московский мальчик, вшивый интеллигент, маменькин сынок готов помочь ни с того, ни с сего...»
Лена с интересом взглянула на Альку – та окислилась, глазки ещё больше, чем обычно, закосели. Лена усмехнулась про себя: из всех здесь присутствующих она одна поняла, что у Альки в душе творится, и легчайшее злорадство всплеснулось – не собиралась Стовба соревноваться с этой трудолюбивой и незначительной казашкой, а просто так вышло само собой. Раз – и победила...
Слезы у Лены разом высохли, пропавшая её жизнь пошла на поправку.
– И в Банный со мной сходишь, Шурик?
– А почему нет? Конечно, пойду. Женя восторженно заорал:
– Ура! Шурик, ты настоящий друг!
А Шурик действительно чувствовал себя настоящим другом и хорошим мальчиком. Ему всегда нравилось быть хорошим мальчиком. Назавтра уговорились подать заявление в ЗАГС – в качестве свидетелей должны были выступать Женя с Алей. Аля проклинала себя за пирог, за день рождения, праздновать который ей самой и пришло в голову, но придумать для спасения своего будущего ничего пока не могла...
И действительно, назавтра пошли в ЗАГС, теперь уж, конечно, не во Дворец бракосочетаний, а в простой, районный. Подали заявление. Регистрацию, принимая во внимание выразительный живот, назначили через неделю. Шурик было забыл, но ровно через неделю утром позвонила Стовба и сказала, что через час ждёт его возле ЗАГСА. И Шурик побежал, и успел вовремя: расписался с Еленой Геннадиевной Стовбой, временно спас репутацию, и теперь она могла ехать домой в достойном положении замужней женщины...
23
Матильда с кошками ещё в самом начале мая уехала в деревню. Собиралась пожить там недели две, продать унаследованный дом и вернуться никакие позже начала июня. Однако всё повернулось неожиданным для неё образом: дом оказался живым и тёплым, и ей было в нем так хорошо, что она решила его не продавать, а устроить загородное жилье. Не хватало там только мастерской, и Матильда принялась за её устройство. Никакого строительства как такового и не нужно было – огромный двор, крытое помещение для скотины, в котором давно уже скотины не держали, надо было укрепить и окна прорезать, и было бы идеальное помещение для скульптурной работы. Одна была беда – мужики местные пили не просыхая, и работников найти на простую плотницкую работу оказалось нелегко. На ум Матильде приходил Шурик – он бы ей здесь ой как пригодился. Не по плотницкой части, а скорее по житейской. Несколько раз она даже ходила на почту за восемь километров звонить в Москву, но дома у него никто не отвечал. В середине лета случилась оказия – сосед деревенский ехал в Москву на два дня на машине и предложил взять Матильду с её котами. Она собралась и приехала.
В городе скопилась масса дел, но за два месяца отсутствия московские дела как бы поблекли и выцвели, а теперешние, деревенские – купить гвозди, соседкам лекарства, семена цветочные, сахару хоть килограммов десять, и так далее, и так далее – занимали более важное место в голове. Однако уже в дороге – езды было пять-шесть часов, как повезёт – начало происходить какое-то замещение: вспомнила, что за мастерскую не заплачено, что у подруги Нины дочка, наверное, уже родила, а она даже и не позвонила... И про Шурика вспомнила – как всегда, с улыбкой, но отчасти и с волнением. Приехавши, подняла телефонную трубку и набрала Шуриков номер – подошла его мать, алёкнула слабым голосом, но Матильда с ней разговаривать не стала... Второй раз Матильда позвонила уже в одиннадцатом часу, снял трубку Шурик, она сказала, что приехала, он долго молчал, потом сказал:
