И лучше выдумать она не могла: покупка лекарства была делом священным. Лекарство маме, лекарство Матильде, лекарство Валерии... Просьба эта показалась ему столь естественной, что, наскоро позавтракав, он приехал к Светлане – выполнить привычное поручение. Кальцекс он купил по дороге.
Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых, и немного уксусом, и голубая шерсть лезла в рот, когда она прижала его всё ещё кудрявую, но уже слегка облинявшую на макушке голову в своей слабой груди. А он всем телом почувствовал, что вся она собрана из тонких кривых косточек, из каких-то куриных хрящиков, и жалость, мощная жалость сильного существа к такому слабому сработала как лучшее возбуждающее средство. Тем более что он сразу же понял, какое именно лекарство ей нужно. Вынутая из свитерочка, шарфика и маечек, она оказалось ещё более жалостной в своей голубоватой гусиной коже, трогательно безгрудая, с белёсыми куриными перышками между ног...
Впрочем, кальцекс он не забыл положить на стол. Выполнив лечебную процедуру, он ещё сходил в аптеку за полосканием и принёс ей три лимона из прекрасного гастронома на площади Восстания. И не забыл купить там же, в отделе кулинарии, печёночный паштет для мамы. Вера его очень любила. И ещё он узнал этим утром, что Светлана ест лимоны с кожурой, любит хорошо заваренный цейлонский чай, антибиотиков вообще не принимает, а при ангине принимает исключительно кальцекс.
«Он совсем другой, он не подлец, как Серёжка Гнездовский, и не предатель, как Асламазян, он никогда бы со мной так не обошёлся... Он другой... – думала она и шептала: другой, другой...»
Вечером пришёл к Светлане Жучилин – навестил пациентку по-приятельски. Она заварила ему крепкий цейлонский чай, – которого на самом деле никогда не пила, – поставила на стол вазочку с вареньем, печенье и тонкими ломтиками нарезанный лимон. Горло её было завязано шарфиком.
– Вторая ангина подряд, – пожаловалась Светлана. Она была расслаблена, никакого напряжения. Глазки сияли...
– Ну, как сон? – спросил доктор.
– Совершенно наладился, – ответила Светлана.
«Великая сила плацебо», – радовался Жучилин.
Он дал Светлане в прошлый раз вместо снотворного таблетки глюконата кальция. Светлана, впрочем, их не принимала.
А может, здесь сыграли свою роль ангины? Занятно всё-таки. Это почти правило: соматические заболевания в каком-то смысле разгружают психику. И вспомнил ещё один недавний случай, когда, заболев тяжёлым гриппом, один из его пациентов замечательно вышел из глубокой депрессии...
В тот вечер все были собой довольны: Светлана, заполучившая, как ей казалось, мужчину, выгодно отличавшегося от тех подонков, которые встречались в её жизни прежде, доктор Жучилин, уверенный, что в очередной раз вывел пациентку из опасного состояния, и Шурик, которому удалось порадовать маму печёночным паштетом. И девушке Светлане он принёс лекарства и оказал половое уважение, на которое она так трогательно напрашивалась...
Шурик не умел строить планы дальше сегодняшнего вечера. Предчувствия и прогнозы были исключительно в Верочкином ведении, бабушки, которая была всех их проницательней, давно уже не было, и ему, бедняге, даже в голову не пришло, какой крест он на себя взваливает, подавая незамысловатое утешение невзрачной нервной девушке.
42
Выйдя из Светланиного подъезда, Шурик тут же и выбросил это мелкое приключение из головы. Печальнейшая асимметрия человеческих отношений: пока Светлана бессчётно проигрывала весь сеанс Шурикова посещения от первой минуты до последней, как будто намереваясь навеки закрепить в памяти все его движения, дать каждому произнесённому слову многообразные толкования, заспиртовать это свидание навек, Шурик продолжал жить в мире, в котором она полностью отсутствовала.
Светлана четыре дня не выходила из дому: ждала Шурикова звонка. При этом она совершенно точно помнила, что номера телефона он не брал. На пятый день вышла из дому: страх, что она может пропустить его звонок, заставил её бежать бегом в магазин и в аптеку.
– Мне не звонили? – спросила она толстого соседа, который, старая свинья, ответил саркастически:
– Как же, звонили. Телефон оборвали...
По истечении недели уверенность, что Шурик непременно сегодня позвонит, сменилась такой же полной уверенностью, что он не позвонит никогда. На плечиках в шкафу, окутанные старыми простынями, висели образцовый плащ с капюшоном на клетчатой подкладке и новая оленья шуба, вернее сказать, длинный жакет. Светлана была во всеоружии: и первое слово так удачно сказано, и любовное свидание состоялось – то первое, под знаком зуба, она не считала. И вот теперь всё повисло бесполезно и никчемно, как эти красивые вещи в шкафу...
Через неделю, день в день, она набрала Шуриков номер. Услышала голос старой дамы и повесила трубку. На другой день подошёл Шурик. У неё перехватило горло, и она не произнесла ни слова. Да и что было говорить? Двое суток не спала, не ела, сидела ночами над шёлковыми цветами. Понимала, что надо пойти к Жучилину но всё откладывала визит.
На третий день, ближе к вечеру, надела шубу и пошла к Жучилину. Однако обнаружила себя на «Белорусской». Подошла к Шурикову дому. Постояла. Не ждала его. Просто постояла. А потом вернулась домой. Каждый день она собиралась в Жучилину, а попадала к этому дому. Наконец увидела, как он вышел из подъезда. Пошла следом. Очень ловко. Проводила его до Красных Ворот. Почувствовала ужасную усталость и вернулась домой. Ещё через день тайно проводила его до «Сокола». Там он вышел из метро и свернул к Балтийским переулкам.
За две недели изучила расписание его жизни: он выходил из дому не раньше четырёх. Однажды провожала его в театр, куда он сам провожал маму. Теперь она знала многие его маршруты – «Сокол», улица Качалова. Знала, в каких библиотеках он занимается. Она определила номер квартиры на Качалова, где он дважды за эти две недели оставался так поздно, что она уходила, не дождавшись...
Ещё ни разу она не попалась ему на глаза. В ней проснулся азарт сыщика, она знала почти все его явки, кроме Матильдиной, поскольку Матильда в это время жила в Вышнем Волочке. Тогда она и завела книжечку, где отмечала все Шуриковы передвижения.
К Жучилину Светлана всё не шла, хотя подспудно понимала, что навестить его пора. Потом встретила случайно на улице его жену. Нина Ивановна затащила её в гости. Жучилин, поговорив с ней пять минут, предложил немедленную госпитализацию. Она неожиданно согласилась: очень уж устала от своей филерской деятельности.
У Жучилина в отделении была шестиместная женская палата, куда он укладывал, по мере возможности, своих любимых пациентов. Обычно там собиралась публика интеллигентная, маниакально-депрессивная, не в самом остром состоянии. В этой палате Жучилин иногда проводил групповые психотерапевтические занятия. Именно в этой палате Светлана лежала в прошлый свой заход, и он снова поместил её к своим избранницам. Здесь Светлана познакомилась с сорокалетней востоковедкой Славой, опытной самоубийцей с восемью удачными, с точки зрения медицинской, суицидальными попытками.
Подружились. Слава читала ей свои переводы из персидских поэтов, Светлана вышивала на кусочке ткани размером со спичечную коробку букет сирени, делая какие-то особо выпуклые стежки, так что крохотная сирень чуть не выпадала с ткани, и восхищалась стихами.
– Ещё немного, и начнёт пахнуть, – восхищалась Слава, в свою очередь, рукодельным талантом новой приятельницы.
На второй неделе общения начались исповедальные разговоры, и Слава догадалась, что герой Светланиного романа, переводчик Шурик, живущий со своей мамой на Новолесной улице, приходится сыном Веры Александровны Корн, старинной подруги её матери. Обе они обрадовались такому исключительному стечению обстоятельств.
Слава знала Шурика с детства, помнила его замечательную бабушку, которая учила её в детстве французскому языку, рассказала Светлане всё, что знала об этой чудесной семье. Кира, мать Славы, была особенно дорога Вере, была единственным человеком, который помнил Шурикова отца, рокового Левандовского.
Жучилин продержал Светлану в отделении шесть недель. Вывел из обострения. Слава выписалась неделей раньше: преследовавшие её гнусные голоса, толкающие к самоубийству, оставили её в покое.
