составленному когда-то рукой Елизаветы Ивановны, собирал в ящики необходимые припасы и вещи – от сахарной пудры до ночного горшка, – Стовба привезла Марию. Приехала Ирина Владимировна, и Шурик торжественно перевёз всех на дачу. Заявление о разводе было подано, и назначен день – на конец августа. У Стовбы возникло ощущение, что она сделала ещё один шаг навстречу Энрике.
Стовба провела на даче с дочкой два дня. Ей там очень понравилось: и природа, и тишина, и удивительная благовоспитанность дома, в который она попала.
«Прямо дворянское гнездо», – грустно подумала она.
Марии тоже очень понравилось на даче, к тому же она всё время висела на Вере Александровне, и Стовба, растившая ребёнка без помощников и соучастников, с некоторой болезненностью ощутила, что дочка её слишком тянется к Вере Александровне, но объяснила это отсутствием в жизни ребёнка настоящей бабушки. Сама она, как и Шурик, воспитана была бабушкой и любила её больше всех своих домашних...
Уезжала она со сложным чувством: ей казалось, что Мария чересчур легко её отпускает. С Верой Александровной договорились, что она приедет через месяц, и тогда они вместе решат, заберет ли она Марию в Ростов или оставит до конца лета. Лена, за всю жизнь не оставлявшая дочку более чем на несколько часов, вдруг решилась расстаться с ней на такой долгий срок. Одновременно с тревогой она испытывала некоторое освобождение, временный отпуск от материнства, которое она несла бессменно, неразделённо и единолично почти семь лет. Чувство незаконной свободы...
Когда, через три дня после переезда, Шурик приехал на дачу с двумя пузатыми сумками продуктов, он обнаружил, что его мама и девочка стали друг для друга Верусей и Мурзиком – навсегда.
Мария встретила Шурика с живейшей радостью, прыгала от нетерпения около него, подскакивала как мячик, норовя повиснуть на шее. Он поставил сумки на пол и, обернувшись неожиданно, схватил её поперек тела и бросил на диван. Она счастливо взвизгнула, пружинисто подскочила. Началась счастливая возня. Шурик взвалил её себе на шею, она размашисто болтала руками и ногами, он кружил её со странным чувством, что в его жизни уже было что-то точно такое... Лилька! Это Лильку он кружил и бросал, это она любила вот так повисеть на нем, дрыгая ногами в остроносых ботиночках...
– Ах ты, Мурзятина! – закричал Шурик и сбросил её на диван.
Девочка спрыгнула на пол, кинулась к сумке и живенько её распотрошила. Достала маленький картонный пакет вишневого сока, добытый через Валерию из каких-то таинственных распределителей. Шурик отлепил приклеенную к боку соломинку и вставил её в картонку:
– Пей!
Мария сосала через соломинку финский синтетический сок, а когда он, хлюпнув, кончился, закатила глаза к небу и сказала мечтательно:
– Когда я вырасту, вот клянусь, ничего другого в рот не возьму!
И она стала пристально изучать картонку, чтобы в будущем не спутать её ни с какой другой.
Потом Шурик собрался с девочкой на пруд. Неожиданно с ними пошла и Вера. Она сидела на берегу, пока они брызгались в холодной воде. Всю дорогу до дома она ехала у Шурика на спине и всё погоняла его:
– Ты моя лошадка! Скорей! Скорей!
И Шурик несся вприпрыжку. Позади них шла Вера, получая удовольствие от неожиданной комбинации: их было не двое, а трое. Потом Шурик с Марией доскакали до дома, и Вера сказала:
– Детки, мойте руки!
И это их сразу уравняло.
Две недели Вера провела с Мурзиком. Ирина Владимировна кружила вокруг них на известном расстоянии – ей дозволялось только постирать детское бельишко. Все прочие заботы – кормление, гуляние, укладывание спать – Вера Александровна полностью взяла на себя. Это была именно та часть забот, которая когда-то, в Шуриковом детстве, выпадала на долю Елизаветы Ивановны или нанятой.
Вера запоздало открывала для себя упущенные радости материнства: утренний сладкий зевок не вполне проснувшегося дитяти и взрыв энергии, происходящий в момент, когда тонкие босые ноги касались пола, и молочные усы после завтрака, которые Мария отирала кулачком, и её бурные прыжки с объятиями после расставания на пятнадцать минут. Шурик в пять лет был добродушным и немного замедленным увальнем, а эта смуглая птичка щебетала, скакала, радовалась безостановочно, а Вера Александровна ходила за ней по пятам, боясь пропустить улыбку, слово, поворот головы.
Вера готовила Марию к школе, занималась с ней то чтением, то письмом, то всякого рода физическими упражнениями – растяжкой, ритмикой, всей той чепухой, которой училась когда-то в студии... А то просто сидели втроем с Ириной, и чистили вишню: Ирина ловко выковыривала косточки шпилькой, Мурзик – специальной машинкой, а Вера – маленькой вилочкой... Мурзика завешивали кухонными полотенцами, но вишневый сок брызгал ей то на сарафан, то на смуглую щеку, то в глаз, и она вскакивала, трясла головой, а Ирина неслась за кипячёной водой, чтобы промыть глаз как следует.
Однажды Вера поставила на стол вазу с жёлтыми калужницами, и они вдвоём сели рисовать. Рисунок у Марии не получался, она сердилась, фыркала, но Вера помогла ей немного, рисунок выправился, и тогда Мария взяла красный карандаш и вывела внизу крупно «Мария Корн».
Вера смутилась: как это следовало понимать? Немного помявшись, взяла тетрадь, в которой они писали упражнения, и попросила, чтобы Мария подписала её.
И девочка второй раз написала: Мария Корн. Задавать вопросов ребёнку Вера не стала. С величайшим нетерпением ожидала она теперь Шурикова приезда. Забродило нелепое подозрение: а вдруг? Вопреки здравому смыслу, она стала искать черты сходства между сыном и Мурзиком – находила во множестве! Вспыхнувшая любовь искала поводов для обоснования, и в душе она совершенно уверилась, что девочка носит их фамилию не случайно.
Шурик давно уже ждал разоблачения, он понимал, что запоздал с признанием о нелепой женитьбе, но не находил в себе сил начать этот разговор. К тому же он надеялся, что вот-вот их со Стовбой разведут, она заберет дочку в Ростов или на Кубу или куда там она задумает, и история эта закончится, не обеспокоив Веруси.
Шурик сразу, как приехал, исполнил ритуальный танец с Марией на плечах и, бросив визжащую Марию на диван, почувствовал, что с Верой что-то происходит. Он молчал и ждал.
Уложили Марию, отправили спать Ирину Владимировну, сели на терраске под абажуром, вдвоём. Вопрос был задан с необычной для Веры прямотой:
– Шурик, скажи, почему Мария носит нашу фамилию? Она твоя дочь?
Шурик взмок, уличённый. Он сидел красный, как на экзамене по химии, когда сказать ему было совершенно нечего, и недоумевал: как могло ей прийти такое в голову? Ей же говорили, кто отец девочки!
– Прости, Веруся, я должен был тебе давно рассказать...
И Шурик запоздало открыл матери тайну его фиктивной женитьбы, рассказал и про поездку в Сибирь к рождению Марии.
Вера изумилась. Расстроилась. Ещё более растрогалась. Она и сама была матерью-одиночкой, но социальную рану в большой степени компенсировала умная, властная и интеллигентная Елизавета Ивановна.
Собственно, она не узнала ничего нового про жизнь Стовбы, но теперь, зная, как благородно повёл себя Шурик, она ещё глубже сочувствовала Лене Стовбе, и ей действительно очень бы хотелось, чтобы Мария была её дочкой, внучкой, да всё равно кем – лишь бы она осталась в доме. И впервые в жизни она жалела, что родилась у неё не дочка, а сын... Зато Шурик – чудесный. Такой благородный... Расписался с девочкой, когда она попала в беду, записал на себя ребёнка, и даже ей, Вере, ни слова не сказал, чтобы не расстроить... Как это на него похоже...
Стараясь придать рассказу форму юмористическую, Шурик вспоминал огромную, как лабиринт, обкомовскую квартиру, в которой блуждал по ночам в поисках уборной, и старичков, хлипеньких бабушку с дедушкой, бодро выпивающих и крепко закусывающих гигантскими пирожками, каждый из которых в любом нормальном доме сошёл бы за полнометражный пирог...
– А Лена, оказывается, совсем не так проста, Шурик. Я, со слов Али, как-то иначе её себе представляла... – заметила Вера.
– Конечно, Стовба с характером человек. Но видела бы ты её отца! – он рассказал, как его возили по
