Хотя она и исцелилась, но зараза могла передаться ему через одежду. Он же был чужд этого страха. Они были около него, он говорил с ними, слышал их – кто или что могло отнять их теперь у него? В следующую минуту слезы всех троих смешались во взаимных объятьях.
Когда миновала первая минута восторга, мать сказала:
– Не будем неблагодарны в счастье, дети мои, начнем нашу новую жизнь с благодарности Тому, Кому мы всецело обязаны.
Тогда все, не исключая Амры, пали на колени и возблагодарили Бога.
Тирса повторяла слово в слово псалом, произносимый матерью. Бен-Гур делал то же, но не с таким ясным пониманием и не с такой беззаветной верой. Когда все поднялись с колен, он сказал матери:
– В Назарете место рождения этого человека, его называют сыном плотника. Кто же Он?
Глаза ее смотрели на него с прежней нежностью, и она отвечала ему, как ответила и самому назареянину:
– Он – Мессия.
– Откуда же у Него такая сила?
– Мы можем узнать это по делам Его. Слышал ли ты, чтобы Он когда-либо делал зло?
– Нет.
– Это верный признак того, что сила Его от Бога.
Трудно в одну минуту стряхнуть с себя надежду, лелеянную годами, когда она уже сделалась как бы частью нас самих. Хотя Бен-Гур и задавал себе вопрос, способно ли мирское тщеславие делать подобное тому, что делает назареянин, однако закоренелое самолюбие его не сдавалось. Он, как и все люди, судил о Христе по себе. Если бы люди делали наоборот!
Естественно, что мать первая заговорила о житейских вещах.
– Что мы будем делать теперь, сын мой? Куда отправимся?
Бен-Гур, немного опомнившись, заметил, что на его родных не осталось и следа болезни, что прежняя красота их вернулась и тела их, подобно телу Неемана по выходе его из воды, были покрыты кожей, как у маленького ребенка. Сняв с себя верхнюю одежду, он набросил ее на Тирсу.
– Надень ее, – сказал он, улыбаясь. – Посторонние взоры, избегавшие тебя прежде, не будут оскорблять тебя.
При этом обнаружился меч, висевший у его пояса.
– Разве теперь война? – озабоченно спросила мать.
– Нет, но может быть необходимость защищать назареянина, – сказал он, избегая говорить всю правду.
– Разве у Него есть враги? Кто они?
– Увы, матушка, у Него есть враги даже помимо римлян.
– Разве Он не еврей, не мирный человек?
– Никогда не было человека более мирного, чем Он, но, по мнению раввинов и учителей, он виновен в тяжком преступлении.
– В каком преступлении?
– По Его мнению, необрезанный язычник так же достоин милости Божьей, как и самый набожный еврей. Он проповедует новую религию.
Мать не сказала ничего, и они отправились под тень дерева у скалы.
Сдержав нетерпение видеть их дома и слышать их историю, Бен-Гур указал им на необходимость подчиниться законам, предписываемым в подобных случаях, затем, позвав араба, велел ему отвести лошадь к воротам у купели Вифезды и ждать его там, сам же отправился с женщинами по дороге к горе Искушений. Обратный путь сильно отличался от их прежнего пути, теперь они шли быстро и весело и скоро достигли катакомб, вновь устроенных недалеко от катакомб Авессалома. Найдя их незанятыми, женщины вошли в них, а Бен-Гур поспешно отправился сделать приготовления, согласные с новым положением.
5. 'Междувечерний' час
Бен-Гур раскинул у верхнего Кедрона, вблизи царских гробниц, две палатки, снабдил их всем необходимым и, не теряя времени, перевел туда мать и сестру, которые должны были дожидаться здесь осмотра священника и его удостоверения в их полном очищении.
При исполнении этих обязанностей Бен-Гур и себя подверг такому серьезному осквернению, что лишился возможности принимать участие в празднествах. Таким образом и по необходимости, и по собственному желанию он оставался в палатках со своими любимыми родными, выслушивая их рассказы и в свою очередь рассказывая им о себе. Истории, полные тяжелых страданий телесных и еще более сильных душевных, продолжавшихся целые годы, обыкновенно долго рассказываются. Он слушал их с наружной бесстрастностью, прикрывавшей внутреннее волнение. В действительности же его ненависть к Риму и римлянам все более и более усиливалась, и желание мести становилось жаждой. Горечь пережитого доводила его до безумия. Случаи на больших дорогах представлялись ему с удивительной силой соблазна, он серьезно думал о восстании в Галилее. Даже море, внушавшее ему обыкновенно ужас, рисовалось его воображению в виде географической карты, испещренной линиями, изображавшими путь путешественников и пиратов. Но лучший план, созревший в спокойные минуты, к счастью, укрепился настолько, что не мог быть вытеснен сильной страстью. Рассудок его в поисках новых средств борьбы остановился на прежнем убеждении, что успеха можно ожидать только от войны, которая бы тесно сплотила весь Израиль, и все размышления, все вопросы, все надежды начинались и кончались назареянином и Его целями.
В свободные минуты пылкое воображение Бен-Гура помогало ему составлять речи, с которыми этот человек должен обратиться к народу: 'Слушай, Израиль! Я – тот Царь Иудейский, Который обещан Богом. Я явился с той властью, о которой говорили пророки. Восстаньте же и владейте миром!'
Произнеси только назареянин эти слова – и какой взрыв произвели бы они! Сколько уст, исполняя трубные звуки, подхватили бы их, разнесли повсюду и сплотили бы войско!
Но скажет ли Он это?
Бен-Гур забыл о двойной природе человека и возможности ее божественного элемента превысить в ней человеческий. В чуде, которому его мать и сестра были более близкими свидетелями, чем сам он, он видел, отделял и признавал силу, совершенно достаточную, чтобы поднять и держать над развалинами Рима еврейскую корону, чтобы преобразовать общество и превратить человеческий род в одну просветленную, счастливую семью. Когда же дело будет окончено и утвердится мир, кто скажет, что подобная миссия недостойна Сына Божия? Кто станет отрицать тогда дело искупления? Исключая даже соображения о всех политических последствиях, какая неслыханная слава досталась бы ему в удел как человеку? Нет, не в природе человека отказываться от подобной доли.
Тем временем весь Кедрон быстро покрылся всякого рода временными шатрами для пришельцев, явившихся на праздник Пасхи. Бен-Гур посещал прибывающих, говорил с ними и, возвращаясь в свои палатки, каждый раз удивлялся несметному количеству людей. Он убедился при этом, что все страны света имели здесь своих представителей – и города по oбе стороны Средиземного моря вплоть до Гибралтарского пролива, и далее приречные города Индии, и даже отдаленнейшие северные провинции Европы. Хотя зачастую эти люди приветствовали его на наречиях, не имевших ничего общего с древнееврейским языком их отцов, тем не менее все они явились сюда с одной и той же целью – праздновать священную для всех Пасху. И одна мысль при виде их всех неотвязно преследовала его. Может, он в конце концов не понял назареянина? Может, Он терпеливым ожиданием прикрывает тайные приготовления, все более доказывая народу свое значение для предстоящей великой задачи? Разве не в тысячу раз удобнее провозгласить себя Царем теперь, чем на озере Геннисарет, к чему хотели Его принудить галилеяне? Тогда Он нашел бы поддержку только нескольких тысяч людей, теперь же на Его призыв откликнулись бы миллионы.
Продолжая развивать эту мысль, Бен-Гур мечтал о блестящей будущности и все более убеждал себя, что этот человек меланхолического вида под кротостью и дивной самоотверженностью скрывает тонкую проницательность политика и гений воина.
