Бен-Гур говорил с холодной вежливостью, и Ира, поиграв подвеской своего ожерелья, продолжала:
– Для еврея ты умен, сын Гура. Я видела, как твой воображаемый кесарь вступил в Иерусалим. Ты говорил нам, что в этот день он провозгласил себя со ступеней храма царем Иудейским. Я видела, как народ, идущий за ним, спускался с горы. Я всюду искала личность с царственным видом, всадника в пурпуровой одежде, колесницу с блестящим возницей, статного воина с круглым щитом и копьем, соперничающим с ним в росте. Я искала его телохранителей. Хорошо было бы взглянуть на князя Иерусалимского в сопровождении галилейских легионов.
Она бросила на Бен-Гура негодующий взгляд, затем громко расхохоталась, как бы желая усилить обиду.
– Вместо Рамзеса, возвращающегося с триумфом, или Цезаря в шлеме и с мечом я увидела человека в слезах, едущего на осле. Царь! Сын Божий! Искупитель мира!
Бен-Гур невольно содрогнулся.
– Я не ушла оттуда, о князь Иерусалимский, – продолжала она. – Я не смеялась. Я сказала себе: 'Подожди!' В храме он прославил себя, как подобает герою, замышляющему овладеть миром. Со мной был народ, стоящий и над портиком, и на ступенях лестниц, всюду был народ, я могу сказать – миллионы народа, с замиранием сердца ожидающего воззвания. Колонны были не более безмолвны, чем мы. Но, князь, клянусь душой Соломона, наш царь вселенной прошел, волоча свою мантию, в ворота, не открывая рта, чтобы вымолвить слово!..
Бен-Гур поднял глаза из простого уважения к исчезающей надежде, которую помимо нашей воли мы провожаем прощальным взглядом вплоть до окончательного исчезновения. Никогда в прежнее время – ни при изложении Валтасаром своих доводов, ни при чудесах, творившихся перед его глазами, – никогда природа назареянина не была ему так ясна, как теперь. Лучший способ достигнуть понимания Божества есть изучение человека. В явлениях, превышающих человеческие силы, мы всегда отыщем Бога. Так и в сцене с назареянином, описанной египтянкой, дело Его было превыше сил человека, действующего только под влиянием человеческого вдохновения. Все притчи о любви к ближнему доказывают, что миссия его не имела политического характера. Мысль эта только промелькнула в голове Бен-Гура, но настолько ясно, что его постоянная надежда на месть исчезла навсегда, и человек со слезами на глазах стал ему близок, так близок, как будто передал ему часть своего духа.
– Дочь Валтасара, – сказал Бен-Гур с достоинством, – если это та игра, о которой ты говорила, то возьми венок, я его уступаю тебе, но только окончим разговор. Я уверен, что ты имеешь какую-то цель. Выскажи ее, прошу тебя, и я отвечу тебе: завтра пойдем каждый своей дорогой и забудем, что мы когда- нибудь встречались. Говори, я буду слушать, но только ни слова о том, что ты уже сказала мне.
С минуту она пристально смотрела на него, как бы разрешая вопрос, что ей делать, – а может быть, она хотела узнать его намерение, – затем холодно сказала:
– Я не задерживаю тебя, уходи.
– Мир тебе, – ответил он и направился к выходу.
Когда он уже выходил, она позвала его.
– Одно слово.
Он остановился и оглянулся.
– Обдумай все то, что я знаю о тебе.
– О прелестнейшая египтянка, – сказал он, возвращаясь, – что же такое ты знаешь обо мне?
Она рассеянно посмотрела на него.
– В тебе более римского, чем в твоих братьях евреях.
– Разве я так не похож на моих соплеменников? – спросил он равнодушно.
– В настоящее время все полубоги – римляне, – прибавила она.
– И ради этого ты хочешь сказать, что знаешь что-то обо мне?
– Сходство это мне небезразлично. Оно может побудить меня спасти тебя.
– Спасти... меня?
Пальцы ее, окрашенные розовой краской, слегка поигрывали блестящей подвеской ожерелья, голос был тих и легок, и одно только постукиванье шелковой сандалии о пол говорило ему, что надо быть настороже.
– Один еврей, беглый каторжник, убил человека в Идернейском дворце, – начала она медленно. – Этот же еврей убил римского воина на торговой площади здесь, в Иерусалиме, у этого же самого еврея сформировано три галилейских легиона для захвата римского правителя, этот же еврей заключил союз для войны против Рима, и шейх Ильдерим – один из его союзников.
Подойдя к нему ближе, она продолжала почти шепотом:
– Ты жил в Риме. Вообрази, что все это дойдет до ушей... ты знаешь кого?.. А! Ты бледнеешь...
Он отшатнулся от нее с видом человека, думавшего, что играет с кошкой, а обнаружившего тигра.
Она продолжала:
– Ты знаком с двором и знаешь Сеяна. Предположи, что до него дойдет слух с доказательствами или без доказательств, что этот самый еврей – богатейший человек на Востоке, нет, в целой империи. Тибрские рыбы кормились бы тогда иначе, чем теперь, добывая свою пищу из ила, не правда ли? Пока они кормились бы, какие роскошные представления давались бы, сын Гура, в цирке. Нужно большое искусство, чтобы развлекать римский народ. Для добывания же денег на его развлечения нужно еще больше искусства. А был ли когда-либо художник более способный на это, чем Сеян?
Бен-Гур не настолько был взволнован очевидной гнусностью этой женщины, чтобы не помнить прошлое. Когда другие способности подавлены, нередко случается, что память с чрезвычайною точностью исполняет свое назначение. Сцена у ручья по дороге к Иордану предстала пред ним, он вспомнил, что подумал тогда, будто Эсфирь изменила ему, а так как он продолжал думать это и теперь, то сказал по возможности спокойно:
– Для твоего удовольствия, дочь Египта, я признаю твое искусство и то, что нахожусь в твоей власти. Тебе приятно будет услышать мое признание и в том, что я не надеюсь на твое снисхождение. Я бы мог убить тебя, но ты женщина. Пустыня готова принять меня, и хотя Рим прекрасно охотится на людей, все же ему придется долго преследовать меня, прежде чем удастся схватить, потому что в пустыне, кроме песка, есть также и копья, да к тому же оттуда недалеко до вольных парфян. Но и попав обманом в сети, я все же не потерял права узнать, кто тебе рассказал все это обо мне? В изгнании, в плену, в час смерти мне все же будет утешением послать проклятие изменившему мне человеку, не знавшему в жизни ничего, кроме горя. Кто же тебе рассказал все это обо мне?
Может быть, притворно, а может быть, и искренно, но лицо египтянки приняло выражение симпатии.
– В моей стране, о сын Гура, существуют мастера, составляющие картины из разноцветных раковин, собранных после бури на берегу моря. Не видишь ли ты в этом искусстве намека на искусство узнавать секреты? Достаточно, что от одной особы я узнала несколько мелких обстоятельств, затем узнала столько же от другой, потом связала все вместе и была счастлива, как только может быть счастлива женщина, держащая в своих руках судьбу и жизнь человека, который...
Она остановилась и, отвернувшись, начала постукивать ногой, как бы желая скрыть от него внезапное волнение, овладевшее ею, затем с видом тягостной решимости закончила свою фразу:
– С которым она наконец и сама не знает, что делать. Правда, – прибавила она быстро и с увлечением, – я узнала нечто от шейха Ильдерима, когда он лежал с моим отцом в роще. Ночь была тиха, очень тиха, а стены палатки, правду сказать, были плохой защитой от ушей прислушивающихся... к полету птиц и жуков.
Она улыбнулась при этой шутке и прибавила:
– Другие же кусочки раковин для картины я получила от... самого сына Гура.
У Бен-Гура вырвался вздох облегчения, и он спокойно сказал:
– Благодарю. Не заставляй Сеяна долго ждать себя, ведь он не так терпелив, как пустыня. Итак, прощай, Египет!
До сих пор он стоял с обнаженной головой, теперь же, повязав голову платком, висевшим на его
