цвести? И теперь я укрываюсь в его тени, и оно в благодарность обильно изливает на меня свое благоухание. Что можно сказать про розы, то подавно можно сказать и про людей Израиля. В какой другой стране, кроме Египта, могли бы они достичь совершенства?
– Моисей был только один из миллионов.
– О нет, был еще толкователь снов. Тебе угодно забыть его?
– Милостивые фараоны уже в могиле.
– Ах да: река, на которой они жили, напевает над их гробницами свои песни, но разве не то же солнце согревает тот же воздух и для того же народа?
– Александрия ведь римский город.
– Она переменила только властителей. Цезарь взял у нее меч и взамен оставил науки. Пойдем со мной в Брухейон, и я покажу тебе известнейшее училище, в Серапейоне – образцы архитектуры, в библиотеке – творения бессмертных писателей. В театре ты услышишь героические поэмы Греции и Индии, на набережной увидишь процветающую торговлю. Спустимся на улицы, о сын Аррия, и там, когда удалятся философы, а вместе с ними и учителя всевозможных искусств, когда все почитающие богов вознесут им молитвы в своих домах, когда от дневной жизни не останется ничего, кроме ее удовольствия, тогда ты услышишь истории, занимавшие людей с самого сотворения миpa, и песни, которые никогда не умрут.
Слушая ее, Бен-Гур мысленно перенесся в ту ночь, когда в летнем домике в Иерусалиме его мать почти с той же поэзией патриотизма воспевала утраченную славу Израиля.
– Теперь мне ясно, почему ты хочешь, чтобы тебя называли Египтом. Споешь ли ты мне песню, если я назову тебя этим именем? Я слышал, как ты пела прошлой ночью.
– То был гимн Нилу, – ответила она. – Это жалоба, которая всегда вырывается у меня, когда мне хочется представить себе, что я обоняю дыхание пустыни, слышу говор волн милой старой реки. Лучше я тебе спою песню – произведение индусского ума. Когда мы будем в Александрии, я свожу тебя на ту улицу, где ты можешь услышать эту песню от самой дочери Ганга, от которой и я научилась ей. Капила, ты должен знать, был одним из наиболее почитаемых индусских мудрецов.
После этого она начала петь 'Капилу'.
Прежде чем Бен-Гур успел выразить свою благодарность за песню, под килем лодки послышался хруст, и в следующий момент лодка носом врезалась в мель.
– Скоро же пришел конец нашему плаванию! – воскликнул Иуда.
– А стоянка еще короче! – ответила девушка, в то время как негр с силой столкнул лодку с мели.
– Теперь ты дашь мне руль.
– О нет! – сказала она, смеясь. – Тебе колесницу, а мне челн. Мы еще только на краю озера, а это был мне урок, что я не должна больше петь. Побывав в Египте, побываем теперь в роще Дафны.
– И без песни в дороге? – проговорил он с мольбой в голосе.
– Расскажи мне лучше что-нибудь о римлянине, от которого ты нас избавил, – попросила она.
Просьба неприятно поразила Бен-Гура.
– Я бы желал, чтобы это был Нил, – сказал он уклончиво, – цари и царицы, проспав так долго, могли бы сойти к нам из своих гробниц и покататься вместе с нами.
– Они были колоссы и затопили бы нашу лодку. Я бы предпочла пигмеев. Но расскажи же мне о римлянине. Он очень дурной человек, не правда ли?
– Не могу сказать.
– Благородной ли он фамилии? Богат ли он?
– О его богатстве я не могу ничего сказать.
– Как прекрасны его кони, и золотая колесница, и колеса из слоновой кости! А как он смел! Все зрители хохотали, когда он уезжал прочь, все те, кто едва не попал под его колеса.
При этом воспоминании она рассмеялась.
– То была чернь, – с горечью сказал Бен-Гур.
– Он, должно быть, одно из тех чудовищ, которых, говорят, плодит Рим, – Апполон, хищный, как Цербер. Он живет в Антиохии?
– Он откуда-нибудь с Востока.
– Ему больше пошел бы Египет, нежели Сирия.
– Вряд ли, – ответил Бен-Гур. – Клеопатра умерла.
В эту минуту показались огни, зажженные у входа в палатку.
– Вот мы и вернулись! – воскликнула она.
– А, стало быть, мы не были в Египте. Я что-то не видел ни Карнака, ни Филии, ни Абидоса. Это не Нил. Я слышал только песнь Индии и видел во сне, что еду в лодке.
– Филия, Карнак! Пожалей лучше о том, что ты не видел Рамзеса в Абу-Симбеле, при виде которого так легко думается о Боге, Творце неба и земли. Да и о чем тебе горевать? Проедемся по реке, и если я не могу петь, – она засмеялась, – так как я сказала, что не хочу, то я расскажу тебе египетскую историю.
– Давай, хоть до утра... до вечера... хоть целые сутки будем кататься, – с жаром произнес он.
– О ком же рассказать тебе? О математиках?
– О, нет!
– О философах?
– Нет, нет.
– О магах и привидениях?
– Если хочешь.
– О войне?
– Да.
– О любви?
– Да.
– Я расскажу тебе историю о том, как нужно лечиться от любви. Это история царицы. Слушай ее с должным почтением. Папирус, на котором она изложена, жрецы Филии вырвали из рук самой героини. Она совершенна по форме и должна быть справедлива по содержанию.
Не-не-гофра
Нет такой жизни, что текла бы по прямой линии. Совершеннейшая жизнь описывает круг, начало которого сливается с концом, вот почему невозможно сказать: здесь ее начало, там конец.
Совершеннейшие жизни – драгоценности Бога: по торжественным дням Он носит их на указательном пальце той руки, что ближе к сердцу.
Не-не-гофра жила невдалеке от Асуана, ближе первого водопада. Она, действительно, так близко жила от него, что шум вечной битвы реки со скалами был характерной чертой того местечка, где она жила.
День ото дня она все более и более хорошела, так что о ней говорили, как о маке в саду ее отца: что сравнится с ней, когда наступит время ее полного расцвета?
Каждый новый год ее жизни был началом новой песни, песни восхитительной, превосходившей все песни, пропетые ранее.
Она была дитя Севера, граничащего с морем, и Юга, граничащего с пустынями, лежащими за Лунными горами. Один из родителей наделил ее своей страстностью, другой – своим гением, вот почему, когда они видели свое дитя, то оба весело смеялись и произносили не черствые слова 'она моя', но великодушно говорили: 'Она наша'.
Вся природа содействовала ее совершенству, и все приходило в восторг от ее присутствия. Когда она гуляла, птицы раскрывали свои крылья в знак приветствия, буйный ветер превращался в прохладный зефир, белый лотос поднимался из речной глубины, чтобы взглянуть на нее, величавая река замедляла свое течение на ее пути, пальмы, кивая, трепетали своей перистой листвой и как будто говорили – одна: 'Я
