посматривай хорошенько за всем, что у тебя есть. И с этих пор вплоть до конца игр не допускай до лошадей ни одного незнакомого тебе человека. Если же хочешь совершенно оградить себя от опасности, так сделай больше: снаряди над ними вооруженный и бдительный караул. Только тогда я перестану бояться за исход игр.
У двери палатки они слезли с коней.
– То, что ты говоришь, будет исполнено. Клянусь славой Бога, ни одна рука, не принадлежащая надежному человеку, не прикоснется к ним. На ночь я поставлю караул. Но вот что, сын Аррия, – Ильдерим вынул сверток и начал его разворачивать, в то время как они подходили к дивану, на который и сели, – взгляни и помоги мне своей латынью.
Он передал письмо Бен-Гуру.
– Вот, читай вслух и переводи, что там написано, на язык твоих отцов. Латинский язык внушает мне омерзение.
Бен-Гур, будучи в хорошем расположении духа, беззаботно приступил к чтению: 'Мессала – Грату'. Он остановился. Вступление заставило всю кровь прилить к его сердцу. Ильдерим заметил его волнение.
– Ну, я жду.
Бен-Гур извинился и возобновил чтение письма, которое было дубликатом одного из писем, написанных Грату Мессалой наутро после кутежа во дворце.
Вступительные строки служили доказательством того, что Мессала не оставил своей привычки к насмешке. Когда они были прочитаны и чтец перешел к тому месту письма, где имелось в виду напомнить Грату прошлое, голос его задрожал и он останавливался два раза, чтобы сдержать себя. Он продолжал чтение с большим усилием. '...Напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так... – на этом месте чтец снова остановился и глубоко вздохнул, – чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей'.
Здесь Бен-Гур решительно прервал чтение. Письмо упало из его рук, и он закрыл лицо руками.
– Они умерли... умерли... Один только я остался.
Шейх молчал, но не как равнодушный свидетель страданий молодого человека. При этом восклицании он встал и произнес:
– Сын Аррия, я должен глубоко извиниться перед тобой. Когда ты успокоишься и будешь в силах дочитать письмо, пошли за мной, и я возвращусь.
Он вышел из палатки и этим совершил свой лучший в жизни поступок.
Бен-Гур бросился на диван и дал волю своим чувствам. Несколько успокоившись, он вспомнил, что часть письма осталась непрочитанной, и, подняв его с пола, возобновил чтение: 'Ты помнишь, конечно, – гласило оно, – как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли...' Бен-Гур вздрогнул, прочел еще раз это место и, наконец, воскликнул:
– Он не знает, умерли ли они. Это ему неизвестно. О, да будет благословенно имя Господне! Надежда еще не исчезла.
Он не докончил фразу и, ободренный ею, смело дочитал письмо до конца. 'Они не умерли, – сказал он по размышлении, – они не умерли, в противном случае он слышал бы об этом'.
Повторное, более внимательное чтение письма еще сильнее укрепило его в этой мысли. Тогда он послал за шейхом.
Когда араб вернулся и они остались наедине, Иуда спокойно сказал:
– Вступая под твой гостеприимный кров, шейх, я не думал говорить о себе больше того, чем это казалось мне необходимым, чтобы ты мог убедиться в моем умении управлять лошадьми и доверить мне своих арабов. Я уклонялся от передачи тебе моей истории. Но случай, который послал в мои руки это письмо и дал мне возможность прочесть его, так странен, что, чувствую, я должен довериться тебе во всем. Я тем более склонен так поступить, ибо узнал из письма, что нам обоим грозит один и тот же враг, против которого нам следует объединиться и действовать заодно. Я прочту письмо и разъясню его тебе, после чего ты не будешь удивляться тому, что я был так взволнован. И если ты подумал обо мне, что я или слаб, или слишком юн, то, узнав все, ты извинишь меня.
Ильдерим хранил глубокое молчание, внимательно слушая Бен-Гура, но вот тот дошел до места в письме, в котором, в частности, упоминалось о шейхе: 'Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны' – так гласило это место. 'Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости – это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще...'
– Ага! – воскликнул шейх таким тоном, что трудно было определить, что преобладало в нем: удивление или гнев. Говоря это, он сжал в кулак свою бороду.
'...В пальмовой роще, – повторил Бен-Гур, – в палатке этого изменника шейха Ильдерима...'
– Изменник... я?! – воскликнул старик резким голосом, губы и борода его затряслись от гнева, а жилы на лбу и на шее так раздулись, что, казалось, готовы были лопнуть.
– Еще минуту, шейх, – сказал Бен-Гур, делая умоляющий жест, – это мнение о тебе Мессалы. Выслушай теперь его угрозы.
Он продолжал чтение: '...в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим'.
– В Рим меня, Ильдерима, шейха десяти тысяч всадников, вооруженных пиками, меня – в Рим?
Шейх вскочил с места, держа над головой согнутые, как клещи, пальцы, в то время как глаза его сверкали, словно у змеи.
– О Боже! Нет, клянусь всеми богами, исключая римских. Когда же настанет конец этой наглости? Я свободный человек, народ мой свободен. А умереть мы должны рабами? Или, того хуже, мне должно вести жизнь собаки, ползая у ног господина? Мне лизать руку из боязни, что она ударит меня? Я уже не могу распоряжаться тем, что мне принадлежит, и даже собой? За то, что я дышу, я должен быть обязан римлянину? О, если бы можно было снова стать молодым! О, если бы от меня зависело сбросить с плеч лет двадцать... ну хоть десять... ну пять!
Он скрежетал зубами и сжимал руки над головой, затем, под влиянием какой-то другой мысли, прошелся взад и вперед и, быстрыми шагами подойдя к Бен-Гуру, крепко схватился рукой за его плечо.
– Если бы я был таков, как ты, сын Аррия, если бы я был так же молод, так же силен, так же умел владеть оружием, если бы у меня был повод ко мщению... – такой же повод, как у тебя... – повод достаточно сильный, чтобы возжечь святую ненависть! Сбросим оба маски с себя! Сын Гура, сын Гура, я говорю...
При этом имени кровь Иуды как бы перестала течь: удивленный, недоумевающий, он пристально смотрел в свирепо блестящиe глаза араба, смотревшего на него в упор.
– Сын Гура, я говорю, если бы я даже наполовину меньше испытал несправедливости, чем ты, если бы во мне жили такие же воспоминания, как у тебя, я бы не был спокоен, я не мог бы быть спокойным!
Старик говорил стремительно, не останавливаясь, и слова его, как поток, лились безостановочно.
– Ко всем собственным скорбям я бы присоединил и те, от которых страдает мир, и посвятил бы себя мщению. Я бы переходил из страны в страну, везде воспламеняя народ. Я был бы замешан в каждой войне за свободу, я участвовал бы в каждой битве против Рима. За неимением лучшего я бы даже встал в ряды парфян. Не находя людей, я бы все-таки не отчаивался!.. Клянусь славой Бога, я присоединился бы к стаям волков, а львов и тигров сделал бы своими друзьями в надежде использовать их против общего врага. Я не гнушался бы никаким оружием. Так как моей жертвой были бы римляне, то, убивая, я бы наслаждался. Я не искал бы пощады, да и сам не щадил бы их! Все принадлежащее римлянам – в огонь! Всякого римлянина – мечу! По ночам я бы молил богов, – и добрых и злых, безразлично, – даровать мне на время свойственную каждому из них страшную силу – бурю, засуху, зной, холод, чтобы наслать на римлян те бесчисленные язвы, те тысячи причин, от которых на море и на суше умирают люди. О, я тогда не мог бы спать... я... я...
Шейх остановился, тяжело дыша, ломая себе руки. Бен-Гур же, правду сказать, от всего страстного взрыва сохранил только неопределенное впечатление, которое произвели на него свирепые взоры, пронзительный голос и бешенство, слишком сильное для того, чтобы говорить логично.
Столько лет несчастный юноша не слышал, чтобы к нему обращались, называя его настоящим
