в красивые платья Нанну от одного несчастья за другим, и они, тесно обнявшись, танцевали на цветущем лугу. Он придавал подушке форму пирамиды, поворачивался и клал на нее голову, злился на себя и поругивал маму, благодаря которой он видел такие немужские сны. Черт тебя подери, дорогая мама!
Лежа на спине, он пытался вообразить каждую часть тела Нанны. Он начинал сверху, представляя себе ее прекрасные волосы с завитушками на затылке. Потом мягкие губы, шею, грудь (сначала он думал, что ее соски большие и коричневые, но потом решил, что они скорее всего маленькие и розовые и расположены высоко), талию, бедра. Полные бедра, широкий таз. Нет, нет, что за ерунда? Нанна маленькая, и бедра у нее как у подростка! Он снова закрывал глаза: ее половая щель (строго говоря, когда Пол лежал в кровати, в его голове вертелось не совсем это слово, но то слово, которое он выбрал, было семантическим эквивалентом слова «щель») влажная и узкая и пахнет летом. Он вкушал лето, впитывая в себя ее запах. Через несколько минут после этого он засыпал с обмякшим членом в руке, он был удовлетворен, но знал, что это состояние долго не продлится, что вожделение еще не раз вернется. Последнее, что приходило ему в голову перед тем, как он проваливался в сон, это то, что Нанна будет очень много значить для него. В этом Пол был прав: Нанна оставит глубокий след в его жизни.
Днем, когда он не спал (хотя из-за бессонницы в этот период он постоянно находился в полудреме), он пытался вести себя рационально (что было нелегко из-за перепроизводства дофамина и эндорфина), но мысли о светлой золотистой копне волос Нанны постоянно всплывали в его мозгу.
«Мне всегда нравились светлые волосы», — успевал подумать он, прежде чем его разум выступал с возражениями: Полу всегда нравились именно те особенности женской внешности, которыми обладала его нынешняя возлюбленная. Когда он влюбился в Карин X., ему казалось, что черные волосы, как у нее, были самыми прекрасными на земле. Когда он встретил Сири, он все время гладил ее гладкие коричнево- золотистые волосы, которые, как он сказал, были самыми красивыми из всех виденных им, именно того оттенка коричневого, который был его любимым цветом.
Однажды, когда Пол сказал это Мортену, тот рассмеялся ему прямо в лицо и твердо заявил, что Пол уже говорил это раньше. Каждый раз, когда у Пола появлялась новая девушка, он рано или поздно начинал использовать превосходную степень.
— Ты говоришь это каждый раз, Пол!
— Ну и?
— «Самые красивые/прекрасные/волшебные/чудесные волосы из всех виденных мной», — процитировал Мортен.
— Да, но…
— «Это мой самый любимый цвет». И так ты говоришь каждый раз. Каждый раз.
— Да, да.
— А у тебя были девушки с волосами всех цветов спектра.
Мортен был прав. Пол на самом деле такой. С его точки зрения, тот факт, что у Бенедикт был двухместный «БМВ», делал ее привлекательной утонченной женщиной. Точно так же выбор машины Будиль позволил заключить, что Будиль именно такая, какой и должна быть: приземленная Будиль, разъезжающая повсюду на пятнадцатилетней «тойоте». Полу нравились маленькие заостренные груди, когда такие были у его возлюбленной. Он предпочитал стройных, похожих на борзых женщин, когда у него были отношения с одной из них, но уже в следующем месяце после очередного знакомства он начинал восторгаться рубенсовскими формами.
«Ты всегда был таким», — сказал Пол сам себе, но все же, несмотря на это, не мог достучаться до собственного рассудка, будучи совершенно уверенным в том, что чувство, которое он испытывал к Нанне, было уникальным, никогда ранее не испытанным. Светлые волосы, тонкие ладони с отпечатками кромки стола, которые появились после того, как она положила на нее руки, предварительно отставив от себя чашку. Груди под свитером, круглые, как сдобные булочки. Да, да, Пол часто восторгался женщинами и всегда вслух выражал свое восхищение.
Но тем не менее никогда в жизни Пол не был так влюблен в женщину, как в Нанну Клев, — по крайней мере, так ему казалось сейчас.
Ближе к концу недели Пол позвонил Мортену и рассказал ему о Нанне. И как только у Мортена прошел первый приступ хохота, они стали разговаривать о Нанне. Он избегал упоминания о ее волосах, несмотря на то что ему хотелось рассказать Мортену, как красиво они блестят.
Он набирал ее имя во всех поисковых системах, которые ему удалось найти в Интернете, открывал каждую ссылку, читал все, что мог найти о ней. Он вспомнил, что однажды пробежал ее статью в «Норвежском лингвистическом журнале», нашел тот журнал и внимательно перечитал.
Нанна. Полу было необходимо беспрерывно произносить ее имя. Он чувствовал, как язык прижимается к альвеолам, когда он произносит «н», и как потом, когда он произносит гласный звук, напряжение языка ослабевает, а потом весь процесс повторяется вновь: на-на. Ему нравилось, что ее имя заканчивается открытым слогом, что после того, как оно произнесено, рот остается полуоткрытым, ему нравятся повторяющиеся слоги. На. На. Есть в этом имени что-то истинно женское, что-то напоминающее о первых звуках, которые произносят дети во всем мире:
В те дни, когда Нанна была в Стокгольме, он испытывал острую потребность в том, чтобы услышать, как другие произносят ее имя, разговаривают о ней, он хотел, чтобы весь мир узнал ее. Он заводил разговоры о новой стипендиатке во время ланча, он упоминал ее диссертацию на занятиях со студентами, он спрашивал о ней в канцелярии, делая вид, будто не знает, что она уехала.
Однажды, когда он направлялся в корпус имени Георга Свердрупа, [36] то наткнулся на новоиспеченную пенсионерку Гюдрюн Гюттормсен. Так же как и многие другие университетские пенсионеры, Гюдрюн Гюттормсен, кажется, не собиралась оставлять университет. Она привыкла каждый день где-то около десяти приезжать в Блиндерн и проводить там целый день, болтая в коридорах и попивая кофе с коллегами, и так будет продолжаться на протяжении многих лет.
Гюттормсен была одним из редакторов Толкового словаря норвежского языка, она приступила к работе сразу после окончания учебы на кафедре скандинавских языков в середине шестидесятых и трудилась вплоть до прошлого года. До выхода на пенсию она успела отредактировать все статьи на букву К (начала со слова «кабак» и закончила словом «кыш»), а кроме того, опубликовать статью почти на тридцать страниц «О сослагательном наклонении глагола „казаться“ в диалекте Западного Телемарка». Обычно Пол ограничивался кивком Гюттормсен, но сегодня остановился.
— Вы читали последний номер журнала «Лингвистические ценности будущего»? — спросил Пол.
— Нет, — ответила вышедшая на пенсию редактор словаря, и тон ее говорил, что она читает только публикации, названия которых состоят из двух слов: «Видение и предание», «Язык и память», «Слово и понимание», «День и время» — и ничего более.
— Там напечатана интересная статья Нанны Клев. Вы слышали о ней?
— Нет, — ответила пенсионерка, и ее язык выскользнул изо рта и увлажнил губы.
— Нет? — спросил Пол, неотрывно глядя на рот женщины.
Гюдрюн Гюттормсен друзья и коллеги называют еще Гюдрюн Змеиное Жало, потому что у нее удивительный язык — кончик его раздвоен, как у гадюки. Говорят, что когда она была маленькой, то поранилась косой, и еще говорят, что она отказалась написать словарную статью про слово «коса», когда до него дошла очередь.
— Нет, — снова сказала Гюттормсен.
— Нанна Клев, — повторил Пол, кивнул Гюттормсен и продолжил свой путь в библиотеку. — Нанна! — он повернулся и еще раз выкрикнул ее имя.
У фонтана он заметил Свена Аалбуэ-Йоргенсена, но даже желание Пола говорить о Нанне не заставило его остановиться и перекинуться парой слов с Аалбуэ-Йоргенсеном. Аалбуэ-Йоргенсен — преподаватель из Дании, он работает на кафедре скандинавских языков и литературы, обучает студентов датскому. К сожалению, он не пользуется большой популярностью ни среди коллег, ни среди студентов. Он чувствует себя выше норвежцев, всегда носит бабочку, запонки и ослепительно-белые рубашки. Если бы его жену вынудили говорить, она могла бы рассказать, с какой щепетильностью он относится к своим рубашкам и как легко впадает в ярость. А еще она могла бы поведать, что Аалбуэ-Йоргенсен любит играть, что он ненавидит проигрывать, что его интеллектуальный снобизм доходит до того, что, невзирая на свой страх