ошибиться, что ее скромность не позволяет сделать эту речь настолько значительной, как того заслуживает ее содержание. Она потратила на это исследование много вечеров, у нее было много бессонных ночей. Нанна собиралась вычислить общее ядро всех существующих языков. Произнося эти слова, она выпрямила спину и повысила голос. Пол закивал. Над этим, естественно, лингвисты работали десятилетиями, создавая различные теории, они представляли разнообразные модели и постепенно достигли кое-каких результатов.
Большинство людей справедливо полагают, что вьетнамский, норвежский и суахили очень сильно отличаются друг от друга. Языковеды знают также, что язык видоизменяется, но языки подвержены изменениям лишь в определенных рамках. На самом деле возможности изменений весьма ограничены. Лингвистам об этом известно, но пока им не удалось с точностью установить, где заканчиваются изменения и наступает неизменность, то есть что именно определяет основополагающую структуру языка.
И вот в один прекрасный сентябрьский день Нанна сидит в кабинете Пола и говорит, что открыла это, или, во всяком случае, вот-вот опишет универсальные принципы, лежащие в основе всех языков, в мельчайших подробностях.
— И кроме того, — продолжала Нанна.
— Да?
— Все указывает на то, что я докопалась до церебрального коррелята. Или же до некоего нейробиологического субстрата, и я говорю об очень четких связях между аспектами языка и их локализацией в мозге.
— Все указывает на это, — повторил Пол и склонился к ней. — А ты… ты так много знаешь о мозге, что можешь утверждать подобное? Или это твоя рабочая гипотеза?
— Нет, нет. Сама я не так много знаю об этом, — ответила Нанна. — Но я связалась с одним нейролингвистом из Стокгольмского университета, и он помог мне с измерениями ФМР.
— А что это?
— Функциональный магнитный резонанс, — говорит Нанна. — Это такая методика изображения мозговой активности. И еще он помог мне ввести мои данные в программу, симулирующую мозговую активность, и…
— И?
— Он настроен оптимистично. Похоже, найти точное соответствие между церебральными локализациями и языковыми структурами можно. До мельчайших деталей.
— Ну, это обрадует часть лингвистов, — сухо произнес Пол, — потому что это будет не меньше чем сенсация.
— Но еще я думаю, — продолжила Нанна и снова остановилась. — Еще я думаю, что у этого проекта могут быть… как бы это сказать… экономические последствия.
— Какие же? Ты имеешь в виду языковые технологии? — снова спросил Пол, и в тот же миг, как он задал этот вопрос, он уже нашел на него ответ: автоматическая переводческая программа. Конечно!
— Да, я имею в виду, что если у меня все заработает… существует, конечно, масса оговорок, и у меня еще не все расставлено по местам, но у проекта есть… большой, да, огромный коммерческий потенциал. Я думаю, что он сможет лечь в основу компьютерной программы, полностью отрегулировав которую, можно будет…
— Переводить, да?
— Да, точно.
— Переводить тексты с любого и на любой язык мира. Вот так просто, — сказал Пол.
— Да, вот так просто. Это заполнит пустоту, пропасть, лежащую сегодня между лингвистической теорией и переводческими технологиями, — говорила Нанна прерывающимся голосом.
Ее волосы такие светлые, глаза такие круглые и выразительные. Губы необычайно полные, такие, что, когда она серьезна, как сейчас, кажется, что она сложила их для поцелуя. Пол всегда будет пребывать в заблуждении, что у Нанны узкий нос. На самом деле нос у нее довольно широкий и по-восточному плоский: если от него провести две вертикальные линии вниз к подбородку, то уголки ее рта, не растянутого в улыбке, будут находиться на одной линии с крыльями носа.
Пол задумался.
— Для меня это слишком важный проект, — сказала Нанна, извиняясь, и Полу показалось, что она вот-вот расплачется. — Я так долго работала над этим, а теперь есть надежда, что мой труд наконец может принести результаты.
Пол смотрел на нее, на ее глаза, на милый носик, на ее рот, на губы, что словно застыли в постоянном полупоцелуе. Она подняла на него глаза, потом снова опустила их и призналась, что не говорила о проекте никому, кроме того шведского нейролингвиста, с которым советовалась по поводу «этих мозговых штучек», как она выразилась («Очаровательно небрежно», — подумал Пол).
Ключ к разгадке, полагала Нанна, находится в прошлом, а Пол так много знает и о древненорвежском, и о праскандинавском, и о древнегреческом, и о латыни.
— И еще дело в том… — Она снова умолкла, долго молчала, покашливала, и только потом договорила: — Кажется, между нами что-то происходит, и мне хочется… поделиться с тобой этим. И я хочу, чтобы у меня был партнер для охоты. Для охоты на последние кусочки мозаики. Я застряла.
— Можно посмотреть? — спросил Пол, показывая на папку, которую она по-прежнему прижимала к себе. Нанна кивнула и, немного помедлив, протянула ее Полу.
— Я с удовольствием буду с тобой работать, Нанна, — проговорил Пол.
— Спасибо, — произнесла Нанна. — Спасибо.
— И как называется твое детище?
— Я назвала его «РЕВ 21», — ответила Нанна.
— Красивое название. А что оно означает?
— «Революция двадцать первого века».
— Мне всегда нравились амбициозные названия, — смеясь, сказал Пол. — Так что же, мы собираемся совершить революцию в лингвистике? Или как минимум в языковых технологиях?
— Да, — серьезно ответила Нанна. — Надеюсь, это останется между нами?
— Конечно, — произнес Пол. Он больше не смеялся, он наклонился вперед и пожал ее протянутую руку. — Кстати, я люблю тебя, Нанна.
В то время как Нанна и Пол заключали пакт большого научного значения, в кабинете напротив два человека тесно переплетали свои тела. Александр прижимался к Ринкель, лежащей на животе на персидском ковре в профессорском кабинете. В ту же секунду, когда Александр эякулировал, Пол в своем офисе (в два раза меньшем, чем офис Ринкель) провозгласил, что любит Нанну.
Большой белый зад Эдит Ринкель дрожал, как желе. Ее груди были тяжелее, чем у девушек, с которыми Александр набирался сексуального опыта, но такие же круглые и приятные на ощупь — их так хорошо было гладить, брать в руку, крепко сжимать. Возраст уже начал размягчать ее тело, но этот процесс зашел еще не слишком далеко, кожа не отвисла, просто жесткие линии сменились милыми округлостями.
С приятной усталостью в теле Александр повернулся на спину и лег на персидский ковер. В этот раз ему было так хорошо, как никогда прежде, и, может быть, поэтому казалось унизительным, что она сидит с чувством превосходства, такая отстраненная, полностью пришедшая в себя после того, что еще переполняло его тело.
Ринкель уже оделась, когда раздался стук в дверь, три коротких удара, и Александр вздрогнул и начал натягивать джинсы. «Не забудь трусы», — жестами показала Ринкель и бросила ему белье, которое в процессе раздевания оказалось на столе. Обоих развеселила комичность ситуации, а Ринкель поняла, что сейчас больше похожа на мать Александра, чем на его любовницу (это ей казалось скорее смешным, чем трагичным), и они беззвучно засмеялись.
Александр полностью оделся, но не уходил, и Ринкель не предприняла никаких попыток выяснить, кто стучал. Атмосфера в кабинете стала более непринужденной, лишенной духа соперничества, и создавалось впечатление, что в одежде они стали ближе друг другу. Он сел на диван и похлопал по сиденью рядом с собой. Ринкель немного помедлила, но потом поднялась и присоединилась к нему. Сначала они почти не
