Нет, англичане не испытывали ничего подобного. Постоянное сокращение количества языков в мире — это грустное явление, но совесть их не мучила. Они улыбались, покачивая головами, и один из них сказал, что на самом деле не английский вытесняет небольшие языки, в первую очередь вина лежит на более крупных местных языках.
Крегер пропустил это замечание мимо ушей и снова спросил, на этот раз еще громче и с плохо скрытой яростью, не горчит ли у англичан во рту оттого, что англоязычная культура внезапно стала синонимом глобальной культуры. Культурный империализм! Некоторые участники конференции, сидевшие за соседними столами, повернулись, чтобы посмотреть на Крегера, говорившего резко и пронзительно.
— Да, но за это вообще-то должны отвечать американцы, а не мы, — сказал сосед Крегера.
За столом наступила полная тишина. Вилки стучали о фарфор, а жевать стейк из ягненка стало тяжело, как никогда.
— Shame on you,[43] — громко сказал Крегер и очертил указательным пальцем весь зал.
То, что случилось потом, долгое время пересказывалось за столиками в обеденное время во всех норвежских университетах. Да, эта история вышла за пределы филологической среды и стала достоянием обществоведов, которые, конечно, не до конца поняли ее глубину, потом она пересекла государственную границу и пересказывалась за столиками кафетерия Университета Гётеборга, где случившееся рассматривали как еще одно доказательство мании величия норвежцев.
Никто до конца не верил услышанному. Если бы Пол сам не присутствовал при этом, то, возможно, он тоже посчитал бы всю историю полной ерундой. Потому что Крегер тут же выскочил на середину помещения. Стало совсем тихо, внимание всего зала было приковано к нему, сидящие по шестеро за столиками люди уставились на сухопарого человека. Его волосы, слишком длинные, убранные за уши, возможно, для того, чтобы компенсировать недостаток волос на макушке, медленно поднялись, словно мужской половой орган при сильном возбуждении. Они поднимались рывками, но все выше и выше, встали почти перпендикулярно голове, серо-коричневые пряди, которые оказались длиной десять-двенадцать сантиметров, поднялись дыбом за ушами Крегера. Они могли бы показаться комичными, этакими качающимися радиоантеннами, но вместе с экстатической злобой Крегера это производило жуткое впечатление. Сумасшедший северный лингвистический демон с горящими глазами.
Он подошел к ближайшему столику, наклонился, схватил бокал Джека Миллза (его собственный был пуст), повернулся к публике и поднял тост. Пьяный финн поднял свой бокал и поддержал его тост, других звуков в зале не раздавалось. Крегер допил вино из бокала Миллза.
— Shame on you, — повторил он с угрозой в голосе.
Фонолог из Бергена закрыла глаза.
— Всемирным языком должен был стать норвежский, — прокричал Крегер, и его слова отдались эхом. — Если бы Харальд Суровый[44] выиграл битву при Стамфорд- Бридже в 1066 году, мы бы правили Англией и мы бы тогда…
— Уфф, — сказал Пол.
— Спокойно, — произнес бородач из Тромсё.
Крегер поднял правую руку и сблизил указательный и большой пальцы так, что между ними осталось расстояние в несколько миллиметров.
— Вот столечко нам не хватило, — кричал Крегер. — Мы должны были победить! — Он развернулся на каблуках и указал на англичанина из организационного комитета: — Как прокомментируете?
— Ну что же, э-э-э-э-э, — начал англичанин. — Ну да, смешное замечание, — сказал он, глядя на волосы Крегера, сложившиеся в два рога. Бледный англичанин, пребывая в страхе, засмеялся вымученным смехом.
— Да, подумайте об этом, чванливые американцы и британцы, — сказал Крегер и покинул ресторан.
После этого Пол увидел его только в аэропорту Гардемуэн следующим вечером: Крегер стоял и ждал багаж, его лицо имело бледно-зеленый цвет, а волосы свисали сосульками. Полу стало очень жалко Крегера. Надо было бы поговорить с ним. Он спросил себя, был ли он сам способен совершить то, что сделал Крегер. В этом Пол был совсем не уверен. И когда Крегер проплелся мимо со своим чемоданом, Пол на всякий случай отступил на шаг назад и повернулся к коллегам.
Невероятно, говорили люди за столиками в университетских кафетериях, он стоял и орал на Миллза? На Джека Миллза? Выпил его вино? Он действительно сказал про битву при Стамфорд-Бридже? И разве Крегер не сторонник языковой нормы?
Пол и Крегер никогда не работали на одной кафедре, и со времени поездки в Ньюкасл Пол видел его всего пару раз в книжном магазине и в очереди в кафе «Фредерикке». Ему удавалось избегать Крегера, и он решил сделать это и сейчас.
Когда Крегер приблизился, Пол посмотрел прямо на него, кивнул и прибавил шаг. Крегер остановился посреди тропы, сердечно, но заискивающе поприветствовал Пола и спросил, как обстоят дела у них на футлинге.
— Нормально, — сказал Пол, не останавливаясь. — Все хорошо, — произнес он и наполовину отвернулся от Крегера, как раз вовремя, чтобы не заметить затравленного выражения в глазах преподавателя. — Послушай, у меня мало… — пробормотал Пол и прошел мимо.
Репутация Крегера была запятнана навсегда, дьявольские рога никогда не исчезнут из памяти его коллег. Раньше люди были к нему равнодушны, теперь же его встречают издевательской тишиной и едва слышными комментариями. (Единственный человек, кто до сих пор хочет публиковаться вместе с Крегером, это Свен Аалбуэ-Йоргенсен.)
Проходя мимо несчастного человека, Пол уже не в первый раз подумал, что поступок Крегера был совершенно безобидным. Но в этом Пол никогда не признавался никому, кроме себя, потому что Крегер не играл никакой роли в жизни Пола, и хотя Пол умеет быть мужественным, ради малознакомого человека он не будет делать себя мишенью для потенциального презрения и насмешек со стороны коллег.
Заглушив голос своей нечистой совести, Пол почти дошел до пристроенного к корпусу Хенрика Вергеланна входа. Раньше, когда Пол был студентом, кафедра лингвистики располагалась на одиннадцатом этаже корпуса Нильса Трешова, а корпус Хенрика Вергеланна (в то время он был на два этажа ниже) занимали скандинависты. С того момента, как Пол окончил университет, и до его поступления на работу на футлинг, факультет претерпел пять реорганизаций, во время которых разные кафедры объединялись и разъединялись всеми возможными и невозможными способами.
Перед входом в корпус Хенрика Вергеланна стояли два профессора, мужчина и женщина. Мужчина — специалист по тихоокеанским языкам, на нем твидовый пиджак с перхотью на плечах, он говорит на шестнадцати языках, и на всех с характерным акцентом уроженца городка Ол долины Халлингдал. Женщина — исследовательница творчества Ибсена, на ней серая туника из батика, ее любят и студенты, и сотрудники университета. Оба профессора потягивали трубки, смотрели куда-то вверх и рассеянно кивали Полу.
Некоторое непродолжительное время лингвисты и скандинависты были объединены под крышей одной большой кафедры (кафедры скандинавских и лингвистических исследований). Это было сделано по приказу декана, одержимого идеей реорганизовать факультет. Он был слеп и глух к возражавшим, которые говорили, что кафедра оказалась поставленной с ног на голову, к тому же она была реорганизована всего пару лет назад, и ее до сих пор трясло от последствий всеобъемлющей количественной реформы. Объединенная кафедра затрещала по швам с первого дня своего существования. Это произошло не только потому, что заведующий кафедрой был властолюбивым и наивным (неудачное сочетание, которое привело к тому, что многие научные сотрудники пренебрегли приличиями и перешли на работу на другие кафедры, а один даже уволился), но и потому, что между скандинавистами и лингвистами существует принципиальная разница.
Лингвисты презирают скандинавистов, занимающихся языком, а литературоведы презирают скандинавистов, занимающихся литературой. Те и другие знают, что именно они обладают теоретическими знаниями о Языке и Литературе соответственно, именно они обладают широким международным кругозором и могут оторвать взгляд от привычного и домашнего. Литературоведы и лингвисты — это настоящие исследователи, теоретики, ученые мужи и дамы. Скандинависты же — это практики, те, кто знают немного о
