шаровой мельнице, крутили на центрифуге и осаждали продукт кислотой. Щадящая технология быстро была забыта, да и знали её немногие. А тогда слухи ходили самые разные – например, утверждали даже, что для ежей специально опускали под воду стенды с крошечными порнографическими фотографиями, сделанными в период спаривания.
Первые результаты Вера Игнатьевна опробовала на себе, словно Пастер какой. И сделалась, словно Софи Лорен какая. Если бы Азазелло был физическим лицом, он бы со своим жалким дьявольским кремом от зависти окривел и на второй глаз.
И тут все поняли, что тридцатилитровая фляга-термос с дарами моря стоит столько долларов, сколько всем русским людям, вместе взятым, и не снилось.
Но было это в те баснословные времена, когда на улицах Владивостока открыто сияли неоновые вывески «Скупка краденого», а фирмы по взысканию долгов попросту вывешивали над входом утюг и паяльник.
Косметическим чудом заинтересовался тогдашний бандитствующий губернатор (это потом его сменил губернаторствующий бандит) – точнее, супруга вышеупомянутого. Мигом появились щедро татуированные японцы. Уже к шапочному разбору подгреблись всякие «Кливены» и «Лореали». Все совали пачки долларов и отказа не принимали. Фирма, не успев толком просуществовать, была четырежды продана.
Вера Игнатьевна поняла, что пора линять.
Она отлила из ставшего смертоносным термоса в тёмную пивную бутылку немного драгоценного компонента и, прикинувшись прежней старой девой, в наколке горничной покинула свой полулюкс и вышла из гостиницы через кухню.
Никто не успел даже влюбиться в преображённую госпожу Попову…
Ровно через пять минут в её номере вспыхнул спор хозяйствующих субъектов.
Ещё через десять минут отель «Золотой Рог» перестал существовать среди пальбы, огня и дыма. Вера Игнатьевна была уже на вокзале и без труда затерялась в толпе юных туристов.
У неё хватило ума не заходить в собственную квартиру. Началось нелегальное существование, требовавшее куда больших затрат, чем легальное. А решиться уехать куда-то далеко не было сил.
В общем, если увидите на прилавке крем «Любовный сок наяд морских», не бросайте на ветер две тысячи евро. Это фуфло.
– Да я и не собирался, – виновато сказал сеньор Понсиано. – Зачем только я втянул вас в это сомнительное дело…
– Ну, кто кого втянул, ещё вопрос, – сказала госпожа Попова. – Надоели мне эти воздушные ворота России. Людей мучают, и больше ничего.
Пока водитель фуры заправлялся, они курили возле очередного монумента, обозначающего якобы середину России.
– Интересно, когда они нас грабить начнут, – ухмыльнулся сеньор Давила. В том, что дальнобойщики предпримут такую попытку, он не сомневался и был готов к ней в любую минуту. – Когда этот Виктор Евгеньевич хлопнул вас по… Клянусь, я чуть не сорвался! А напарник! Чистый монгол! У него моток бошевского провода заткнут за ремень. Тоже мне, валенсийский душитель! То-то он удивится!
– Здесь всегда народу много, пока не посмеют… А ведь мы уже дважды помогли им отбиться, – вздохнула Вера Игнатьевна. – И ментам башляем на каждом посту… Нет, прав Достоевский! Широк русский человек, да руки коротки… Не на той он улице родился… Тесна ему улица…
– Ну, если бы Испания была такая же обширная, мы бы вообще с навахами в зубах друг за дружкой бегали, – утешил её Давила.
К заправке подъехал очередной рефрижератор. За ним тянулась нетерпеливая вереница легковушек. Из кабин полезли люди…
Сеньор Понсиано вдруг подхватил Веру Игнатьевну под руку и потащил в сторону, туда, где их не было бы видно.
– Снова тот тип в сером! – шёпотом воскликнул он.
– Да ты что! – обрадовалась госпожа переводчица. – Как кстати! Вот на него мы стрелки и переведём!
ГЛАВА 21
Всякий уважающий себя джентльмен в детстве был изнасилован отчимом, что превосходно объясняет дальнейшее его поведение.
Я был лишён даже этой горькой радости, поскольку вырос в приюте. Жалкие люди не знали, кто я такой, – или умело прикидывались.
Но прикидывался и я. Ведь я Повелитель Грёз. Для меня не составляло труда выдумать себе прошлую жизнь или напрочь забыть её. Кем я был? Портовым грузчиком? Солдатом-наёмником? Мелким восточным владыкой? Китайским художником? Австралийским кенгуру? Или вообще женщиной? Кажется, я собирался стать профессиональным танцором, но что-то мне помешало…
Помню только, как всё вокруг приобретает желтоватые, зыбкие, призрачные очертания. Тень от деревьев, ленивая или стремительная, пробегает, крадётся, снуёт, распластываясь, стелясь по земле изменчивыми фигурами. Стонущий ветер струит сквозь листву свои томные ноты, и сова голосит заунывную жалобу так, что у слышащих встают волосы дыбом. Тогда собаки приходят в неистовство и, сорвавшись с цепей, бегут прочь с отдалённых ферм; во власти безумия они носятся беспорядочно среди природы. Вдруг они замирают, озираясь в дикой тревоге, с пылающим взглядом; и, как слоны перед смертью, опустив уши, отчаянно вытянув хобот, обращают в пустыне последний взор к небесам, так и собаки, с опущенными ушами, вытягивают голову, вздувают страшную шею и принимаются лаять одна за другой, – то подобно ребёнку, надрывающемуся от голода, то подобно кошке, раненной на крыше в живот, то подобно женщине в родовых схватках, то подобно чумному в больнице, перед агонией, то подобно девушке, поющей возвышенную песнь, – на звёзды севера, на звёзды востока, на звёзды юга, на звёзды запада; на луну; на горы, схожие вдалеке с чудовищными утёсами, покоящимися во тьме; на стылый воздух, который впивают они полной грудью, отчего ноздри их в глубине становятся алыми, пламенеющими; на безмолвие ночи; на сов, пролетающих вкось, несущих в клюве лягушку иль крысу; на деревья, где каждый листок являет им,
