– Чего на нее лезть-то! – Иван презрительно пожал плечами и поскакал к перекладине, перебирая худыми ногами, как впервые выпущенный на улицу козленок. – Смотрите, как я полезу! Пап, смотри!
– Я смотрю.
– Это очень большая проблема? – спросила Ингеборга негромко. – Или не слишком?
– Думаю, что это совсем никакая не проблема, – ответил Павел Степанов задумчиво.
– Вы сможете как-то… защитить его от интерната для эмоционально нестабильных детей?
Степан сверху посмотрел на нее и усмехнулся.
– Дело тут совсем не в интернате. Моей бывшей супруге нет и не было до Ивана никакого дела. Никогда. Что-то здесь не так, Ингеборга. Материнские чувства в ней проснуться никак не могли, потому что просыпаться там нечему. Значит…
– Пап, я классно висю?!
– Не висю, а вишу.
– Ну, вишу!
– Ты висишь просто как супербизон!
– Мне нет дела до вашей бывшей жены, – холодно заметила Ингеборга, – мне есть дело до Ивана. Если она начнет приставать, вы сможете его защитить?
– Когда она развелась со мной и оставила мне сына, я оформил сто тысяч бумаг. Или двести. Мама на этом настаивала. Ее тоже этот вопрос… волновал. Моя бывшая жена не имеет на Ивана никаких прав. Все запротоколировано, задокументировано, скреплено печатями и штампами. Я ухлопал на это кучу денег. Леночка… Короче, он только мой ребенок, и больше ничей.
Степан вдруг засмеялся, и Ингеборга взглянула на него с изумлением. У него были очень белые зубы, приятный смех и множество мелких морщин у глаз и рта.
– Но это просто замечательно, Инга Арнольдовна, что вам есть дело до Ивана и нет никакого дела до моей бывшей жены!
Ингеборга покраснела так, словно в лицо ей брызнули настойкой жгучего перца. Даже слезы на глазах выступили.
– Я совсем не имела в виду…
Он перестал смеяться и тяжелой лапой обнял ее голову. И на секунду прижал лицом к своему плечу.
Лапа была теплой и жесткой, а плечо под клетчатой рубахой – широким и твердым. От него пахло тонким и горьким одеколоном, чистой кожей, свежевыглаженной шерстью рубахи и еще – совсем чуть-чуть – кухней. Должно быть, он делал что-то на этой самой кухне, когда она позвонила…
Ингеборга совершенно расслабилась, глубоко вдыхая его запах, совсем незнакомый и неожиданно близкий, и даже потянулась, чтобы обнять его, но тут он опустил свою лапу и отстранился.
Она моментально и сильно расстроилась, что ей нельзя его потрогать, и даже потянулась за его рукой, которая больше не держала ее, и пришла в себя, только наткнувшись на его странный, то ли удивленный, то ли испуганный взгляд.
Что это такое? Почему она собирается его обнимать и расстраивается от того, что не может этого сделать?
Ей следует немедленно взять себя в руки и выгнать на свет из темного угла прибалтийский здравый смысл, чтобы он наконец принял участие в ее жизни и взял на себя решение хоть каких-нибудь проблем!
– Инга Арнольдовна, а вы поедете с нами или останетесь? – Иван раскачивался на перекладине вниз головой, зацепившись ногами.
Вот именно. Ей тоже очень хотелось бы знать, поедет она с ними или останется доглаживать свое белье. Еще три часа сначала туда-сюда, а потом сюда-туда.
– Я думаю, что не поеду, Иван, – начала было Ингеборга, – сегодня суббота, и ты вполне…
– Не выдумывайте, – попросил Павел Степанов негромко, – ваш кавалер вряд ли сегодня еще раз нагрянет. Лучше съездите с нами в Архангельское. Мы как раз собирались.
Он врал. Ни в какое Архангельское они не собирались. Больше того, он мечтал только об одном – полежать на диване в тишине и покое собственной квартиры, и чтобы на это время его драгоценный ребенок куда-нибудь испарился.
– Я не знаю, – растерялась Ингеборга, ненавидя себя за тон барышни, которая ломается, перед тем как согласиться. – Я не готова. У меня масса дел на сегодня…
– Да наплевать, – сказал он грубо, – поедемте.
– Инга Арнольдовна!.. – завопил Иван умоляюще. – Пожалуйста!
– Да, – согласилась Ингеборга, – хорошо. Спасибо за приглашение.
Господи, почему она не может хорошим субботним днем съездить в Архангельское, даже если ее и приглашает Павел Степанов, на которого она пять минут назад чуть было не бросилась с объятиями! Хорошо, что он отступил, вовремя почуяв опасность.
Степан понимал ее колебания так же хорошо, как если бы они были написаны крупными буквами у нее на лбу, подобно киношным субтитрам.
Зачем он ее трогал?! Дернул его черт ее трогать!
Он знает теперь ее запах и знает, что у нее теплые атласные волосы, что ее затылок помещается у него
