в ладони, а щека похожа на виденный однажды в ювелирном салоне розовый жемчуг.
Да еще это дурацкое имя, от которого холодеет в спине!
Куда он ее приглашает?! Зачем?! Что они будут делать до конца дня? Гулять в парке втроем, как образцовая семья в выходной день?
– Я только поднимусь, надену другие туфли, – сообщила Ингеборга холодно, – вы не могли бы вернуть мне ключи, Павел Анд… Простите.
Степан полез в карман и вытащил ее ключи.
– Я хотел сказать вам спасибо, – проговорил он неловко, – интересно, что Леночка… Мне нужно будет об этом подумать.
– Ну конечно, – согласилась Ингеборга язвительно. Как это часто бывает, теперь, когда она согласилась куда-то с ним ехать, настроение у нее в корне изменилось, и ее раздражал один его вид. – Я постараюсь не задержать вас.
И она гордо прошествовала в подъезд. Степан смотрел ей вслед со смешанным чувством удовольствия и раздражения.
Кажется, он опять прыгает в кольцо. Только на этот раз по собственной воле.
Он закурил, подошел к железной лесенке, на которой болтался Иван, обхватил его поперек живота и стащил вниз.
Иван хохотал и брыкался.
И не было и не могло быть на свете ничего лучше, чем худосочное – все ребра наперечет, – извивающееся, взбрыкивающее, дрожащее от хохота тельце его сына, которое он крепко прижимал к себе.
Ни в воскресенье, ни в понедельник Степан так и не смог разыскать Леночку. Ее загадочная вылазка в Иванову школу не столько беспокоила его, сколько приводила в недоумение. Никаких разумных объяснений он самостоятельно, без Леночки, придумать не мог, и ему очень хотелось послушать, что она ему соврет.
В том, что она соврет, у него не было никаких сомнений.
И все-таки зачем-то ее понесло в школу, хотя она там отродясь не была, даже когда Иван в первый класс пошел! Не мог же этот придурок историк все придумать.
В понедельник, следуя неписаным законам московской весны, начались заморозки.
Ингеборга приехала, как всегда, вовремя, пряча в воротник куртки озябший и покрасневший, как у кролика, нос.
– Ужас какой-то, – пожаловалась она, – там мороз, наверное, градусов сорок.
– Или пятьдесят, – предположил Степан.
После проведенной вместе субботы он принял несколько похвальных и осторожных решений, одним из которых было разговаривать с ней как можно меньше.
Сто сорок седьмое китайское предупреждение самому себе. Последнее.
Возможно, что понадобится еще сто сорок восьмое, самое последнее.
И сто сорок девятое, распоследнее.
Она налила себе чаю в толстую глиняную кружку и устроилась за столом напротив Степана.
– А Иван?
– Спит. Я боюсь, что мы его в субботу простудили.
– Ничего мы его не простудили, – сказала она уверенно, – в субботу было совсем тепло, и простыть он не мог. Просто изменилась погода, а вместе с ней и давление. Вот он и спит.
Во всем, что она говорила или делала, была какая-то удивительная, успокоительная уверенность. Должно быть, она и вправду хорошая учительница. Наверное, дети ей доверяют полностью, как Иван, для которого ее слово было истиной в последней инстанции.
Степан улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ, грея руки о свою глиняную кружку.
– Кстати, у нас есть собственное отопление, – сообщил Степан, – будете замерзать, включите. Показать?
Он показал ей, как включается калорифер, и ушел, так и не дождавшись пробуждения сына.
Невесть откуда взявшаяся лужица перед подъездом затянулась хрустким льдом, а трава серебрилась чем-то подозрительно похожим на снег или по крайней мере на иней. На крыше машины толстым слоем лежал ночной заморозок, и на капоте были белые длинные языки.
Стуча зубами от холода, Степан втиснулся в выстуженный салон и первым делом включил печку.
Вот она, весна-красна.
Вот она, всегдашняя подлость окружающего мира и жизни вообще. Только поверишь в хорошее – в тепло, в женщину, в весну, – тут и стрясется что-нибудь вроде этого заморозка. Пусть бы только снегом кончилось, а не померзшими бурыми листьями и черными клочьями побитой морозом травы.
Удивляясь собственным философским настроениям, посетившим его с утра пораньше, – в морозе, что ли, дело? – Степан вырулил из своего переулка и поехал на Дмитровку.
Значит, так. Об Ингеборге думать он не будет, а будет думать о Муркине.
Саша, которой в ночь убийства Муркин назначил свидание с целью отъема денег, видела на стройке его,
