– Я потушила свинину с луком и цветной капустой, – как ни в чем не бывало объявила потенциальная жертва его сексуальной агрессии, – вы любите тушеное мясо, Павел Андреевич?
– Я должен уехать, – вымолвил он через силу и поднялся из-за стола, – простите. Я только что вспомнил, что у меня срочные дела в… офисе.
Ингеборга оглянулась на него с изумлением.
– Вы только что сказали, что никуда больше сегодня не собираетесь, – напомнила она осторожно.
– Я наврал, – сообщил он холодно.
– Что-то вы темните, Павел Андреевич, – сказала она с досадой, – ну, не хотите мяса, не надо. Давайте я вам чаю налью.
Нет, это было выше его сил!
Какого еще чаю? Она нальет ему чаю! Он не хочет чаю.
Он хочет заниматься с ней любовью. До завтра. Нет, до понедельника. И пусть всю Москву к чертовой матери завалит снегом или пусть она совсем провалится куда-нибудь вместе со всеми вопросами и так и не найденными ответами! Какое это имеет значение, если с ним будет эта девушка, и он будет вдыхать ее запах, трогать ее волосы, гладить ее кожу и знать, что все это – его, только его, пусть не навсегда, но хоть на время. Чтобы она притворилась, что ей это нужно так же, как и ему, что ей не страшно и не противно, а уютно, легко и свободно рядом с ним.
Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?! Как это ему в голову пришло мечтать о том, что он заманит в постель Ингеборгу Аускайте!
– Я все-таки должен уехать, – пробормотал он, мрачнея с каждой секундой, – простите. И чаю я совсем не хочу.
Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно. Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительно развязала пышный бант своего фартука.
– Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мне совершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне не понимаю, почему так вас раздражаю.
– Вы меня не раздражаете, – пробурчал он. Собралась уезжать – и скатертью дорога! У него слишком много сил уходило на борьбу с собой. Так много, что даже ладони стали влажными и липкими.
Черт знает что.
Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обидел, понимая, что объяснить ей ничего не сможет.
– Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, – продолжала она, очень уязвленная. – Не разрешайте ему полночи смотреть телевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчера начали «Тома Сойера», вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, но мне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока. На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриный бульон. Лучше всего съесть его с сухарем.
– Все? – спросил Степан холодно. – Больше указаний не будет?
– Не будет, – подтвердила она, – разрешите, я пройду, Павел Андреевич!
Внезапно он озверел.
– Миллион раз, – проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки, чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, – миллион раз я просил вас не называть меня Павлом Андреевичем!
– Пропустите! – И она воинственно ткнула его в грудь кулачком.
Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно. Он понял, что пришел конец всему – самообладанию, выдержке и жалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.
Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет с собой поделать.
То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения к себе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничего не видел – в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чем ему полагалось, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал к себе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю – от болтавшихся в воздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.
«Что я делаю?! Что я делаю, черт бы побрал все на свете?!»
Ничего не помогало.
Свиное рыло вылезло наружу. Контролировать его он не мог. Оно творило что хотело и как хотело, сопротивление было невозможно.
Он поцеловал ее в губы, зная, что она испытывает отвращение. Потом поцеловал еще раз. И еще.
– Поставь меня, пожалуйста, – вдруг попросила она у его щеки, и от звука ее голоса он не то чтобы опомнился, а как бы осознал, что именно происходит и что вот-вот произойдет.
Руки разжались сами, давая ей свободу. Она скользнула по нему вниз, но почему-то не отступила, только взяла его за плечи и повернула, безвольного, так, чтобы взглянуть ему в лицо.
Он не мог на нее смотреть.
– Что с тобой, Паша? – спросила она строго и с явным акцентом, от которого у него стало щекотно в позвоночнике. – У тебя совсем плохи дела на службе?
– При чем тут служба! – пробормотал он, кое-как сообразив, что именно нужно сделать, чтобы заговорить. Странное дело, но губы почему-то послушались его.
– Тогда что случилось?
