Ингеборга лежит спиной на куче каких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокруг нее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то, чего никогда не мог понять, станет совсем другим – цельным, всесильным, как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось только это, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих – только сейчас, только здесь и только с ней.
– Паша, – сказал рядом с ним преступный, хриплый, неприличный голос, – Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчас умру.
Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. На светлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое время бессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую он всем весом прижимал к холодному полу.
– Господи Иисусе! – пробормотал он, не в силах придумать ничего более осмысленного. – Господи Иисусе!..
Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.
– У тебя интересное выражение лица, – сообщила она ему, – просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.
С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдать чужому человеку что-то ценное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу не выпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась ему самым прекрасным зрелищем в мире.
– Я не могу встать, – сказал он, не сводя глаз с ее живота, – и тебя не пущу.
Она повернула голову, так что ее нос оказался у него в подмышке, и длинно выдохнула.
– Ну и ладно, – согласилась она. – Моя смерть от обезвоживания будет на твоей совести.
Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему с этим счастьем быть. Он был к нему совсем не готов.
Как правило, раньше, когда все заканчивалось, он чувствовал только стыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.
– Мы даже до дивана не дотянули, – проговорил он хвастливо.
– Не дотянули, – кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало ему подмышку. – Ну и ну.
Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ее голову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя в этих глазах не увидел, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.
– Ты что? – спросила она и облизала пересохшие губы. Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и не делает ни одного движения, чтобы напоить ее!..
Он вытащил руку – Ингеборга посмотрела с удивлением – и торопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.
– Тебе боржоми или простой воды?
– Мне все равно. – Подтянув колени, она с трудом села прямо в середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась, словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.
Странное дело, но никаких особенных разрушений не было. Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, как ни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронили этот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал один носок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, где Ингеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать, помнится, долго и неодобрительно недоумевала – такие вещи она не могла воспринимать даже как шутку.
Почему-то при виде этого одинокого носка с коровами на полированном черном столе Ингеборге стало очень стыдно. Она вскочила и сдернула носок. И посмотрела на кучу одежды, валявшейся на полу.
Неужели это ее одежда?! Ее и Павла Степанова?! Неужели это она только что занималась любовью с таким самозабвением, что не помнит, как носок попал на стол, куда и как пропали ее джинсы, джемпер, лифчик и что это за безобразная груда вещей на полу?!
– На. – Соучастник преступления подошел сзади, обнял ее и сунул ей в руку стакан. Сам он выпил два или три, поняв, что умирает от жажды, только когда увидел, как холодная вода льется из бутылки в стеклянное нутро стакана.
Она быстро и жадно выпила и попросила смущенно:
– Паш, давай унесем куда-нибудь эту кучу. Я ее стесняюсь. Или давай оденемся, что ли?
Но на это Павел Степанов был совершенно не согласен.
– Вот одеваться мы точно не будем, – сказал он внушительно. Нагнулся и разом сгреб в охапку все вещи. – Я это унесу, а ты можешь открыть воду в ванной.
Она посмотрела ему вслед.
Если бы он не нервничал так сильно, возможно, она сделала бы вид, что не придает «эпизоду» никакого значения. Но он нервничал как-то странно и неуместно для человека тридцати восьми лет от роду, имеющего в жизненном ранце за плечами свидетельство о разводе и восьмилетнего сына. Все оказалось гораздо сложнее и проще, чем Ингеборга поначалу себе представляла.
Он хотел ее, а вовсе не презирал или не замечал, как ей представлялось все это время. Он хотел ее и боялся не справиться с собой. Вряд ли когда-то у кого-то еще она вызывала такие же сильные чувства, пусть и замешенные на «чистой физиологии».
Он боялся себя – и ее! – так, что готов был в последний момент сигануть с балкона, и, наверное, сиганул бы, если бы она его не остановила, упершись кулачком в грудь.
Что это такое? Он не похож на истерика или полоумного. Он уверенный в себе, состоявшийся, успешный молодой мужик, вполне справляющийся с жизнью. По крайней мере, именно такое он производил
