– Откуда ты можешь знать, какой ты любовник, если, кроме жены, которая от тебя ушла, ты ни с кем не был?!
Этот простой вопрос поставил его в тупик.
– Знаю, и все.
– Ты не плохой любовник, – сказал Ингеборга с сожалением, – ты просто дурак какой-то.
Зато теперь она совершенно точно знала, как именно ей следует с ним обращаться.
Все-таки она как-нибудь потом найдет его бывшую жену и утопит в Яузе. Можно, конечно, и в Москве- реке, но это будет для нее слишком шикарно. Вот в Яузе – в самый раз.
– Значит, – подытожила Ингеборга задумчиво, – всю жизнь ты живешь с сознанием собственной неполноценности. И тебе даже в голову не могло прийти, что я… тоже мечтаю как-нибудь заманить тебя в постель. И даже придумываю всякие планы, как бы мне половчее это сделать, и уговариваю свой здравый смысл не вмешиваться, и убеждаю себя, что думать об этом – грех, потому что женщина не должна бегать за мужчиной, что у тебя наверняка кто-то есть, скорее всего, та краля из офиса, что такой мужик, как ты, не может жить один…
– Ты врешь! – крикнул он испуганным шепотом. – Ты все это сейчас придумала. Из жалости.
– Из жалости, Паша, – сказала Ингеборга надменно и сделала движение, словно собиралась встать, – не валяются с мужиком по полу в кухне, не начинают все сначала в душе и не продолжают потом на диване, а я только что все это проделала. Так что можешь убеждать себя в чем угодно. Я тебя хотела, и я тебя получила.
Он схватил ее, не давая пошевелиться.
– Ты не могла меня хотеть, – сказал он, отводя глаза, – это невозможно.
Она пожала плечами. Потом подумала и нырнула к нему под одеяло и пристроила острый подбородок ему на грудь, почти на сердце.
– Паша, я ни в чем не собираюсь тебя убеждать. И я не дам тебе испортить мне настроение. В конце концов, я только что переспала с мужчиной, которого долго пыталась соблазнить. Для женщины, знаешь ли, это имеет большое значение. И до прихода Ивана осталось всего полтора часа. И еще мне очень хочется тебя покормить. Пойдем поедим?
Как ему было понять, говорит она правду или это просто-напросто другая школа дрессировки с применением новых, улучшенных методов?! Где ему было справиться с рухнувшей на него массой совершенно новых чувств, ощущений, странных, тревожных и соблазнительных мыслей?! Как ему вытащить себя из-под обломков и суметь трезво и спокойно что-то оценить, посмотреть со стороны, убедить себя, что это правда, а никакое не прыганье в кольцо?!
Но она была совсем рядом, такая близкая и такая… своя. Он чувствовал кожей, как двигается ее горло, когда она говорит, как ее волосы щекочут его, как бесцельно скользит ее палец вдоль его закинутой за голову руки, как она улыбается и как дышит.
Он даже подумать не мог спокойно о том, что нужно встать, одеться и продолжать жить привычной нормальной жизнью, в которой он увяз по самые уши.
Что этой ночью останется один. Опять. Как всегда.
– Давай еще полежим, – попросил он, ненавидя себя за жалкий тон вокзальной сироты, – до Ивана целых полтора часа. Давай полежим, а?
– Давай, – моментально согласилась Ингеборга, – поесть мы и с ним вместе можем, а вот полежать…
– Ты уедешь? – спросил он внезапно. Он не собирался спрашивать. Наоборот, он собирался предоставить решение этого вопроса ей самой, но не удержался.
– Ты хочешь, чтобы я осталась? – спросила она живо. – А Иван нас не застукает?
Он молчал. Какое это имело значение, застукает их Иван или нет! Он спрашивал ее совсем про другое.
– Конечно, я могу остаться, – сказала она задумчиво, – я почитаю Ивану на ночь, а потом мы телевизор можем посмотреть, или что еще ты там делаешь по вечерам…
Он схватил ее и прижал к себе так, что внутри у нее что-то жалобно пискнуло.
Пожалуй, все правда. Пожалуй, это не новый способ дрессировки зверей.
– Вот и хорошо, – сказал он ей в ухо и почувствовал, как покрывается щекотными мурашками ее кожа между лопаток, – а телевизор мы вполне можем и не смотреть. Жалко тратить вечер на телевизор!..
Через десять минут он спал каменным сном насмерть уставшего человека, а Ингеборга жалостливо смотрела ему в лицо. Из художественной литературы и американского кинематографа ей было хорошо известно, что мужчины не выносят, когда их жалеют. Несмотря на всю сомнительность данного постулата, она была рада, что он спит и она может вволю нажалеться на свободе.
Под глазами и на висках у него лежали желтые тени, а светлые ресницы оказались неожиданно длинными и наивными, как у белобрысой деревенской девчонки. Пальцы вздрагивали во сне, сжимались в кулаки, и Ингеборга осторожно распрямила их, словно сведенные сильной судорогой. Он дышал почти бесшумно, хотя ей почему-то казалось, что он непременно должен сопеть, как медведь в берлоге. Впрочем, она точно не знала, как именно сопят медведи. Ей представлялось, что очень уютно.
Как посмела та женщина так обойтись с ним? И главное – зачем?! Возможно, он совсем не подходил ей, возможно, он раздражал и злил ее, чего проще было отпустить его на свободу и навсегда забыть о нем?! Зачем ей потребовалось убеждать его в том, что он неполноценное, невыносимое, похотливое животное?! Как он сказал? Жирная свинья?
Почему он терпел это? Его-то что заставляло? Заниженная самооценка, как это называлось в курсе психологии, который преподавали в университете? Или какие-то более сложные мозговые выкрутасы? Извращение? Самоуничижение? Боязнь посмотреть правде в глаза?
