И напрасно.
Может быть, если бы он вспомнил именно в этот момент и рассказал о ней Степану, вдвоем они придумали бы что-нибудь, и может быть, им даже удалось бы избежать большой беды, которая уже маячила над их головами, словно вырастая из котлована, в который третьего дня свалился разнорабочий Муркин.
Часов в шесть приехал Белов, привез пакет гамбургеров и две двухлитровые бутылки кока-колы.
– Гадость какая, – сказал Степан с отвращением и залпом выпил стакан колы. – Зачем ты ее купил, Эдик? Специально, чтобы нас развращать?
Мама старалась приучить их с Иваном к здоровой пище: запекала рыбу, резала салаты и заправляла их оливковым маслом, яичницу не приветствовала, а кока-колу вообще загнала в глубокое подполье.
Мамы не стало, и как-то в один день Степан возненавидел кока-колу, которую до этого исправно любил.
– Пироги-то небось еще утром кончились? – спросил Белов, закуривая невиданно тонкую душистую сигаретку и брезгливо разворачивая гамбургер. – Сашки сегодня нет, я решил, что вы так и сидите голодные.
– Правильно решил, – буркнул Чернов с набитым ртом. – А если Степан не желает, я докушаю. Я вопросами здорового питания не озабочен.
– Ты у нас вообще мало чем озабочен, – поддел его Белов, деликатно откусил от гамбургера, зачем-то внимательно осмотрел то место, от которого откусил, и только после этого начал жевать. – Ну что? Когда начинаем работать? Ты с Рудневым разговаривал сегодня, Степ?
– Разговаривал. – Степан глотнул еще колы и скривился от отвращения. Есть гамбургер всухую было невозможно, и не есть тоже невозможно, потому что в восьмом часу на Степана всегда нападал чудовищный голод. – Пока у них никаких претензий нет. Я объяснил ситуацию, сказал, что завтра- послезавтра мы начнем работу. Ну, он меня выслушал, и все. Чует мое сердце, что он завтра с утра нагрянет. Голову даю на отсечение – нагрянет. Черный, пусть с утра все бросаются работать. Чтоб Руднев видел сплошной трудовой героизм после вынужденных простоев. Эдик, плиты когда подвезут?
– Должны были еще три дня назад, но я же все отменил…
– Значит, возобновишь. Если получится, пусть завтра начинают завозить. Хоть в ночь, хоть когда угодно. Мы график кровь из носа должны догнать.
– А ты завтра что, не приедешь?
– А хрен его знает, приеду я или нет. – Степан доел гамбургер, скомкал хрустящую бумажку и зашвырнул ее в корзину. Она просвистела мимо уха Белова и аккуратно приземлилась прямо на пол, совершенно в другой стороне.
– Молоток, – похвалил его Чернов. – Снайпер.
– Я завтра с утра поеду в охрану труда, в мэрию, в префектуру, в хренотуру. Далее везде. Если кто- нибудь явится из дознавальщиков прямо сюда, принимайте с почетом, со всем соглашайтесь, угощайте пирогами, в глаза смотрите преданно и ждите меня. На объект никого не пускать. Только тех, которые в масках и с автоматами, но этих мы вроде не ждем.
– Эти два месяца назад были, – напомнил Белов, интеллигентно и не без изящества доедая гамбургер. – Теперь не скоро явятся.
– Никто не знает, когда они явятся, – пробормотал Степан. – Что там на Дмитровке, Эдик?
Пока Белов излагал события, начав с «после обеда», когда уехал Степан, солнце завалилось за ближний лес и макушки деревьев резче выступили на фоне налившегося янтарным цветом неба.
Уехать бы в Озера. Взять Ивана и уехать с ним. Вдвоем. Чтобы не нужно было ежеминутно пить и развлекать толпы многочисленных гостей.
Топить каждый день баню на берегу озера, в черной полированной воде которого отражаются серебряные ивы, и кажется, что до противоположного берега рукой подать, а на самом деле километров десять, если не больше. И волшебный лес на той стороне стоит сплошной стеной – такую картину маленький Степан видел в Третьяковке. А утром, оскальзываясь на мокрой от росы траве, тащить на плечах лодку и смотреть, как погружается в молочный туман залихватская кепка идущего впереди Ивана и наконец пропадает совсем, и слышно только, как позвякивает у него в руках дужка ведра и из тумана разносится утренняя, бодрая и до невозможности фальшивая Иванова песня.
А после рыбалки можно сходить за черникой – недалеко, на ближайшую горку, – и вечером есть ее ложкой из огромной миски, посыпая каждый следующий открывающийся слой сахаром. Иванова мордаха моментально станет фиолетовой, сизой, розовой, а язык – совершенно черным.
Степан улыбался, глядя мимо Белова на лес, который уже совсем потемнел, как будто налился черной водой, и в остывающее небо над ним, быстро теряющее свою янтарную глубину.
Он пришел в себя, только когда осознал, что Белов замолчал и оба зама смотрят на него с выжидательным интересом.
– Вот что я думаю, – сказал Степан, и вдруг оказалось, что он и вправду все время думал об этом. – Нам нужно сегодня же просмотреть все барахло покойного Муркина. Я так понимаю, что разрешение на это нам выдано автоматически. Правильно?
– Зачем нам его барахло? – спросил Белов недовольно. Степан мог себе представить, какую бурю негодования в душе чистоплотного Белова вызвала одна только мысль о копании в чужих вещах. – Что ты хочешь там найти, Степа? Наркотики? Золото и бриллианты?
– А черт его знает, – сказал Степан, выбрался из-за стола и протяжно вздохнул, свежим взглядом оценив свои джинсы. Впечатление было такое, что они стали грязнее. – Кто со мной?
Замы как по команде посмотрели в разные стороны, словно ища срочную работу, к которой необходимо немедленно приступить.
– Все ясно, – констатировал Степан, – никто не желает.
