– Ну так что? – перебил он. – Ты со мной едешь или не едешь, я не понял?
Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо, потому что жена моментально согласилась ехать домой, и глаза ее в первый раз налились слезами.
– С ним что-то не то, – озабоченно сказала мать, как только за Черновым закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. – Давно это с ним?
– Нет. – Валя вытерла горькие слезы и сунула платок в карман так, чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.
– Нет! – передразнила ее мать. – Ты жена, ты должна, как ищейка, все разнюхивать, разузнавать и спуску ему ни за что не давать! Что это такое – взял моду! Опаздывает, и ни слова – ни где был, ни что делал, ни «извините», ни «простите»! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор ты так его распустила? У меня сердечный приступ, а он смеет опаздывать, а когда является, даже про здоровье не спрашивает! Может, вы смерти моей хотите?
– Мама! – перебила Валя нервно. В этот момент у нее не было желания оценивать материнский драматический талант.
– Мама! – опять передразнила ее мать и зашлепала к холодильнику.
В ожидании зятя она целый день некоторым образом постилась, но, как только что выяснилось, напрасно и теперь собиралась подкрепить упавшие силы бутербродом с «Докторской» колбаской. Дочери она не стеснялась. Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Кроме того, она была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушить все, что угодно. По крайней мере, отношения с зятем всегда выстраивала именно теща, и дочь еще ни разу не сделала попытки претендовать на какую- никакую самостоятельность.
Хорошая девочка. Молодец.
А этот… распустился. Давно пора укорот дать. А то еще – боже избави! – совсем из-под контроля выйдет!
– Поезжай, – велела мать, жуя колбасу, – поезжай, но с ним не разговаривай. Ни о чем. Он должен чувствовать свою вину. И спать сегодня ложись отдельно. Обязательно поплачь. Так, чтобы он видел. Как только приедете, сразу же мне позвони, а то я буду волноваться! Что это еще за фокусы!
Мать фыркнула и отрезала себе еще ломоть колбасы, а безутешная Валя, повздыхав, потащилась вниз, к мужниной машине.
Муж, совершенно бесчувственный и чужой, сидел и мрачно барабанил пальцами по рулю. Как только она уселась рядом, он включил зажигание и рванул с места, ни разу не взглянув в ее сторону, хотя, едва машина тронулась, Валя начала плакать и была безутешна до самого дома.
Когда они заходили в квартиру, телефон уже надрывался, и Валя была совершенно уверена, что звонит мама. Слегка струсив – придется отчитываться, а тактика безутешных рыданий никакого ощутимого результата не дала! – Валя решила к телефону не подходить и надолго закрылась в ванной наедине со своим горем.
Однако, когда через полтора часа она вышла из ванной, порозовевшая и благоуханная, но по-прежнему безутешная, супруг под дверью не слонялся, а лежал на диване в гостиной, закинув руки за голову.
– Валь, телефон я выключил, – сказал он, морщась. – Мамаша три раза звонила. Ты бы с ней поговорила.
Жена предприняла героическую попытку перенести борьбу на половину поля противника.
– Послушай, Вадик, – начала она, и голос ее задрожал от негодования и горя, – я не знаю, что там произошло сегодня у тебя на работе, но ты должен понимать, что ведешь себя совершенно неприлично! Моя мать больной человек, а у тебя хватает совести не приезжать, когда ты знаешь, что ей требуется лекарство!.. А теперь, оказывается, ты даже не хочешь поговорить с ней! Она целый день нервничала, потому что ты не ехал, и вообще с твоей стороны это просто подло…
И тут совершенно вышедший из-под контроля муж поднялся с дивана и захлопнул дверь перед самым жениным носом.
Это было… неслыханно. Это было… оскорбительно, унизительно, опасно, наконец!
Конечно, Валя была твердо убеждена, что она – совершенство, доставшееся по случаю серой посредственности, но все же она понимала, что эта самая посредственность обеспечивает ей именно тот образ жизни, о котором она мечтала и грезила, начиная с детского сада.
Валя ничего и никогда не делала.
Она даже почти не контролировала приходящую уборщицу – зачем?! Она и магазины-то не слишком жаловала, и рестораны, именно потому, что они требовали массы усилий – нужно вставать с дивана, выключать «Унесенных ветром», выбирать одежду, тащить себя в машину, а потом весь вечер сидеть на людях, держать спину, поддерживать – боже сохрани! – беседу, если в ресторане Чернов с кем-то встречался.
Она ненавидела все это.
Ей хотелось… отдыхать. От чего именно жена должна отдыхать, Чернов не слишком понимал, но постепенно она все ему объяснила.
У нее было трудное детство и очень трудная юность.
Она росла без отца, часто и подолгу болела, подруг у нее почти не было, а те, что имелись, жили как- то… веселее, страдать не любили, и она быстро с ними расставалась. Она рано начала работать, и работала много и тяжело. Чернову – господи, какие мужики легковерные идиоты! – даже в голову не приходило выяснить, над чем, собственно, она столь тяжко трудилась.
А трудилась она в районной поликлинике. Регистраторшей.
«Я понятия не имею, где ваша карточка! А к зубному на прием надо с утра записываться, а вы полдня продрыхли, дедуля! Когда в последний раз вы были у врача? Не помните?! Ну а я при чем? Ищите сами где хотите, мне-то что?! Ну вот, вот, туда и идите, где были! А не помните, так вылечите свой склероз сначала, а потом ко мне приходите!»
