Степан проводил взглядом сына и прибалтийскую крысу. Иван в клетчатом пледе был необыкновенно галантен, и она, похоже, чувствовала себя совершенно в своей тарелке.
Тигры поначалу немного огрызались, но все же дружно прыгнули в кольцо.
«Она владеет ситуацией целиком и полностью, а я не владею вовсе. Почему? Кроме того, предстоящие три месяца я буду всецело от нее зависеть.
Дело сделано – мы разместились в соответствии с порядковыми номерами, свесили хвосты до полу, сделали умильные морды, заглядываем в глаза и готовы служить. Смотрите, как ловко я хожу на задних лапах, где мой кусочек сахару?»
Иван что-то радостно щебетал в ванной. Чему он радуется, дурачок?!
– Такси? – спросил Степан в трубку. – Нам из района Маросейки нужно доехать до Сокола…
– Нет, – говорила Ингеборга рассудительно, – сейчас читать уже совсем поздно, кроме того, твой папа вызывает такси, чтобы я могла поехать домой. Если хочешь, ты можешь выпить с нами чаю.
Конечно, Иван немедленно пожелал чаю. Еще бы он не пожелал чаю, когда время шло уже к одиннадцати и давно пора было спать, но никто и не собирался укладывать его, словно все про это позабыли.
Он сидел, как взрослый, рядом с папой и Ингой Арнольдовной, которая еще вчера была совсем чужой, непонятной и страшной, как все учителя, а сегодня оказалась такой домашней и милой – совсем непохожей на Клару! Он сидел, ему было тепло в клетчатом пледе и вдруг очень захотелось спать после всех переживаний. Он еще не очень верил в такое счастье – они, эти взрослые, обещают ему, что Клары больше в его жизни не будет! Окончательно поверить он пока не мог – мало ли что потом взбредет им в голову, может, они поругаются, ведь взрослые это очень любят, а поругавшись, вновь вернут все на свои места. Но он… надеялся, и все пережитое за этот день отступало, уменьшалось, становилось совсем неважным, и вдруг откуда-то надвинулось косматое, теплое, меховое облако, очень уютное. Потом оно повернулось, отступило и оказалось собакой колли. Колли улыбалась и подмигивала Ивану карим глазом. У Ленки Петрушевской в их классе была такая собака, и Иван тайно и страстно мечтал о том, что у него когда-нибудь тоже будет собака колли с величественной белой манишкой на груди и широкой ухмылкой на длинной морде.
– Он спит совсем, – откуда-то издалека медленно и отчетливо проговорил отец. – Пойдем-ка…
– Я не сплю, – возразил Иван, как ему показалось, очень внушительно, – я еще чай буду пить.
Про обещанный чай он забыть никак не мог.
Но собака колли, прижавшись уютным боком, уже устраивалась рядом с ним на диване, укладывала на лапы большую голову, посапывала успокоительно и ровно, и через десять секунд Иван спал, обнимая ручками-палочками клетчатый ворсистый плед.
Степан постоял над ним секунду, прикидывая, вытащить плед прямо сейчас или попозже, и решил, что вытащит потом.
Как это Леночка живет и не знает, как Иван спит, обнимая плед, и время от времени совсем по- взрослому вздыхает, избавляясь во сне от своих трудных дневных забот?..
Степан вышел из комнаты, осторожно прикрыл за собой дверь, потушил половину ламп в коридоре и увидел прибалтийскую крысу. Она маячила в отдалении, и в руках у нее была кружка с чаем.
«Она очень неплохо освоилась в моей квартире, – подумал Степан, моментально переходя из лирического в озлобленное состояние. – Вполне могла бы дожидаться своего такси на лестнице, а не на кухне! В конце концов, с этого дня она мой работник, а я ее наниматель!»
Блин, что за ересь у него в голове!
– Еще не звонили? – спросил он мрачно. Ему очень хотелось, чтобы она убралась прочь, и поскорее.
– Нет пока, – сказала Ингеборга, отлично понимая, что он мечтает ее спровадить. – Хотите поесть, Павел Андреевич?
Это было так неожиданно и странно, что он промахнулся сигаретой мимо зажигалки.
– Я… поем, – сказал он осторожно, – попозже…
– Еще чуть позже – и будет утро. – Ингеборга сама не понимала, почему ее тянет его раздражать. Ведь не заботы ради она пристала к нему с этим дурацким ужином! – Садитесь, Павел Андреевич. Не зря же мы с вашим сыном убили полвечера на кулинарные изыски.
– Изыски? – переспросил Степан растерянно.
На черной полированной поверхности стола прямо перед его носом как будто сама по себе появилась плетенка с узкими полосками тонюсенького лаваша, потом тарелка с огурцами и помидорами, свежими и маринованными, сыр, нарезанный очень странно – не пластинками, а кубиками, и наконец – Господи Иисусе! – огромный, как стог, кусок бело-золотисто-розовой картофельной запеканки с поджаристой коричневой корочкой. При виде этого куска у Степана от голода и усталости помутилось в голове, а в желудке произошло что-то вроде молниеносной гватемальской революции.
Он упадет в обморок, если сию же минуту не съест все до крошечки. Сначала он съест этот кусок, потом положит себе все, что осталось в чугунной сковороде – ведь там же осталось, он видел краем глаза, там осталось больше половины! – а когда съест и это, он хлебом вычистит тарелку и подъест все зажаренные корки со сковородки, и только потом, после этого, он съест все огурцы, все помидоры, весь хлеб, весь сыр и что там есть еще…
– Это почти национальное блюдо, – произнес кто-то рядом с ним, – картофельная запеканка. Иван сказал, что отбивные надоели вам ужасно.
У него даже не было сил разбираться и соображать, кто именно и что именно говорит за его спиной. И в эту секунду ему не было никакого дела до того, что он услышал, стоя за дверью кабинета Саши Волошиной, и что теперь ему делать со всем этим дерьмом.
От нетерпения он урчал и похрюкивал.
