Так она работала года четыре, пока однажды ее случайно не услышала новый главврач – молодая мрачная баба, предпочитавшая зеленую хирургическую форму стандартным белым халатам и, по слухам, до их поликлиники работавшая в военных госпиталях то ли в Ташкенте, то ли в Джелалабаде.
Послушав нежную Валю, баба-главврач – истеричка чертова, вот кому лечиться-то нужно! – за шиворот выволокла недоумевающую регистраторшу из-за обшарпанной стойки, на глазах у потрясенных больных и персонала проволокла ее прямиком в отдел кадров и там быстро и деловито написала в трудовой книжке: «За халатное отношение к работе…»
Через пять минут Валя с узелком, в котором были собраны все ее пожитки – сменные туфли, шаль на случай холодов, кипятильник и трудовая книжка с записью «За халатное отношение…», – уже брела домой, утирая горькие слезы.
Конечно, мама попыталась урезонить истеричку главврачиху: и на прием ходила, и письма в инстанции отправляла, и в общественную приемную районного депутата записалась, но ничего не помогло. Главврачиха оставалась на своем месте, а в депутатской приемной маме посоветовали шума не поднимать – главврачихин муж оказался медицинским генералом, на днях получившим Героя Советского Союза, о чем написала всесильная в те времена газета «Правда».
На этой патетической ноте Валина карьера завершилась, но Чернову об этом знать не полагалось. Для него она была вечной труженицей, получившей неожиданную возможность чуть-чуть передохнуть.
В конце концов, замуж для того и выходят, чтобы быть «за мужем». Вот она и была «за мужем», и что тут плохого?
Плохо только одно – она целиком и полностью зависит от этого самого мужа, и нет никаких гарантий, что завтра он не выставит ее вон с узелком и записью «За халатное отношение…».
Она делала все, чтобы этого не произошло. Она была твердо уверена, что, если станет контролировать каждое его движение, если заставит его думать о ней каждую секунду, если он ежедневно будет служить ей или ее матери, у него не останется ни сил, ни времени ни на что. Или на кого-то другого. Такое у нее было представление о жизни.
И вдруг, впервые за десять лет, ее муж вышел из-под контроля. Это случилось как-то… очень неожиданно и совсем некстати. Она понятия не имела, что с ним таким делать.
Кроме того, она боялась матери, с которой предстояло объяснение.
Что Валя ей скажет? Что тактика слез и тяжких вздохов неожиданно стала неактуальной? Что мужу наплевать на ее зареванное личико и перспективу провести одинокую ночь в гостиной на диване? Что нужно срочно выработать какую-то другую тактику, отличную от предыдущей и очень – очень! – действенную?!
Подумав и повздыхав, она разлила на кухне вонючий валокордин и сморщилась от отвращения. Она всегда так делала, когда хотела продемонстрировать, как ужасно виноват перед ней муж – до сердечного приступа довел! – по опыту зная, что мерзкий густой запах расползется по квартире в мгновение ока. От этого запаха ее всегда вполне натурально тошнило, отчего она очень уместно бледнела. Вооружившись еще и ваткой, пропитанной нашатырем, она осторожно поскреблась в дубовые двери гостиной, за которыми жил своей жизнью ее – и как будто чужой! – муж.
– Вадик, впусти меня, пожалуйста!
За дубовыми дверями было тихо, потом послышался какой-то шорох, словно муж резко поменял положение, но с дивана не встал.
– Вадик?!
– Валь, я не могу сейчас разговаривать, – сказал он из-за двери. – Слышишь? Мне полежать нужно.
– Ты заболел? – спросила она с надеждой. Господи, вот была бы радость, если бы он всего лишь заболел! Хорошо бы он заболел, тогда жизнь вновь стала бы простой и неопасной! Через некоторое время можно будет вернуться на диван, включить «Унесенных ветром» и ни о чем не думать, не заботиться, не волноваться.
– Нет, Валь, – ответил он, кажется, сквозь зубы, и она на минутку прикрыла глаза. – Я здоров. Не приставай ко мне сегодня, ладно?
Это было самое худшее. Ничего не могло быть хуже, чем «не приставай ко мне». А что ей прикажете делать, если не приставать к нему?!
– Вадик, – начала она и осеклась, потому что он как будто даже зарычал сквозь зубы за запертой дверью, и это было так страшно, что она, как кошка, наделавшая дел в хозяйской кровати, семенящим пристыженным шагом отбежала за угол и притаилась.
Чернов слышал в коридоре ее перепуганные шажочки, и чувство вины, привычное, как вытертые на коленях ветхие джинсы, в которых он всегда страдал или болел, на миг затмило все остальные чувства.
Он не должен так ее пугать. Она слабая, глупая и ни в чем не виновата, разве что в его окончательно загубленной жизни. Или не слабая, но все равно глупая, и уж в этих его неприятностях она никак не может быть виновата!
А, черт, как же его угораздило так вляпаться!..
Мать твою!..
Нужно попробовать рассуждать логически, хотя в логике он никогда не был силен.
Милиция установила, что Муркин погиб в результате несчастного случая. Вернее, не установила, а приняла как аксиому, потому как ей, милиции, это намного проще, чем искать убийцу никому не нужного приезжего работяги. И хорошо, что милиция искать никого не будет, это большой плюс. Это означает, что путь к спасению все же есть.
Остается Степан, который в милицейские выводы не верит, и правильно делает. Как убедить Степана, что для их же собственного блага им следует немедленно наплевать и забыть и про труп в котловане, и про то, что преданная собака Веста даже ни разу не гавкнула в ту ночь, и про тетрадочку, найденную в муркинском жилище?!
