– И до завтра можно, Андреич, – пробормотал прораб, поднимаясь, – конечно, можно. Что ж я, не понимаю, сколько всего на тебя… навалилось. Думал, я тебе помочь смогу.
– Ты мне и так очень помогаешь. И еще больше поможешь, если в следующий раз некондиционные плиты сразу завернешь, а не заставишь меня с ними валандаться.
Это был удар не в бровь, а в глаз. Напоминанием о плитах Степан как бы моментально поставил подчиненного на должное, подчиненное, место.
– Я совсем не про то хотел сказать, Андреич, – пробормотал совершенно уничтоженный прораб, – я про Муркина хотел… Да это и неважно, наверное… Ты меня прости, Андреич, что я не в свое дело лезу, просто я думал… А плиты что ж… Последний раз… Будем следить. Как-то все сразу навалилось, и не работали мы несколько дней, а потом столько всего, вот я и того… недоглядел, но я… Да и бог с ним, с Муркиным этим, а плиты, я знаю, это моя ошибка…
Если бы Степан услышал хоть слово из того, что растерянно бормотал прораб, если бы все его мысли не были так торжественно-печальны, если бы на десять секунд он перестал жалеть себя и всплыл на поверхность лужи черной меланхолии, в которой он с таким удовольствием пускал пузыри, и выслушал бы то, что Петрович хотел ему рассказать, все кончилось бы. Смерть разнорабочего Муркина была бы разъяснена, и приведенный в движение механизм убийства заклинило бы на следующем обороте.
Но Степан прораба не слушал. Ему было не до Петровича и не до его рассказов. Он думал о несправедливом устройстве мира и горевал над своей растоптанной верой в людей.
– Поедем домой, Петрович, – предложил он, краем уха отметив в сбивчивой прорабской речи фамилию Муркина, – у меня в квартире нянька сидит неотпущенная, а мне еще доехать…
Они вышли друг за другом, и Степан погасил свет в кабинете и в приемной.
Ни один из них не заметил приоткрытой двери в коридор и не услышал торопливых и мягких шагов, удалявшихся в сторону лестничной клетки.
С утра начались свеженькие, утренние неприятности.
Спал Степан плохо и потому встал в шесть, злой и раздраженный, как навозная муха, не получившая свою порцию дерьма. От горячей воды его разморило, от кофе заболел желудок, а от утренних Ивановых воплей что-то словно поминутно лопалось в голове и застилало глаза и уши. Иван же, как назло, был необыкновенно свеж, бодр и общителен.
Приняв на себя ежеутреннюю порцию холодной воды и услышав от отца, что он супербизон, Иван уселся за стол, скорчил рожу при виде кружки с морковным соком и принялся подробно пересказывать содержание книжки «Танки», купленной вчера на Арбате.
– А зачем вас на Арбат носило? – поинтересовался Степан, не в силах уследить за сложностями танкостроения двадцатого века в России и ее окрестностях.
– Ну па-а-па! Ты что? Это же очень большой книжный магазин! Там сколько хочешь книг можно купить! Ты разве не знаешь?!
Слегка пристыженный, словно сын уличил его в склонности к поджогу публичных библиотек, Степан потрепал золотистую макушку.
– А спать ты во сколько лег?
– Да рано, пап! Я так рано не могу спать, но Инга Арнольдовна сказала, что, если я хочу, чтобы она мне почитала, придется ложиться в девять. Пап, скажи ей, что в девять даже грудные дети спать не ложатся!
– Нет уж, – отказался Степан решительно, – сами разбирайтесь. Мне разборок с Кларой до конца жизни хватит. Больше не хочу. Кроме того, она права, твоя Арнольдовна. Если ты хочешь, чтобы она тебе читала, значит, подчиняйся ее требованиям.
– Пап, но ведь она у нас работает, правильно? И ты можешь ей зарплату не дать…
Ого! Леночка была бы в восторге!
– Прежде всего, – сказал Степан жестко, – тебя совершенно не касаются вопросы ее зарплаты. Она сделала нам великое одолжение, согласилась сидеть с тобой все лето. Иначе мне пришлось бы отправить тебя в какой-нибудь дом отдыха или лагерь, понял? – Иван только моргал, медленно осознавая, какой жуткой участи ему чудом удалось избежать. – Кроме того, она учительница и лучше нас знает, как ребенок должен себя вести, во сколько он должен обедать, во сколько спать и сколько играть на компьютере. Это тебе понятно, ребенок?
Иван кивнул. Он знал, что сейчас безопаснее всего кивнуть, не раздражая и не нервируя отца, а то потом с ним хлопот не оберешься. Закричит, покраснеет, станет сильно и страшно топать, собираясь на работу, а Иван весь день будет томиться чувством вины и придумывать, как бы им вечером получше помириться, а отец еще, может, и придет поздно, и тогда помириться не удастся до завтра, и следующий день будет испорчен тоже… У Ивана была довольно трудная жизнь, и поэтому он все понимал немного не так, как обычный ребенок.
Инга Арнольдовна явилась секунда в секунду. Не опоздала, даже несмотря на то, что вчера уехала чуть не в двенадцать. Это было прекрасно, что она не опоздала, за все время службы она вообще не опоздала ни разу. Умение не опаздывать шло в Степановой шкале ценностей сразу за чувством юмора и непосредственно перед верностью родине, но в это утро Степан не мог оценить его по достоинству. Его все раздражало.
– Надеюсь, что сегодня вы приедете раньше, чем вчера? – спросила она довольно язвительно, но не без сладости в голосе. – Мне не нравится ездить по ночам, даже в такси.
– Если сегодня никого не прикончат и не изнасилуют, то приеду раньше, – мрачно пообещал Степан, рассматривая ее ноги в джинсах, хотя этого вовсе не следовало делать. Ноги, с его точки зрения, были безупречны – длинные, в меру стройные, в меру обтянутые плотной джинсой, тонкие в щиколотках и обутые в блестящие лакированные ботинки с квадратными носами.
Черт бы побрал, что такое с ее обувью?!
Почему-то уже не в первый раз ее обувь действовала на Степана несколько… странным образом. Не в силах оторвать тяжелого взгляда от ног Ингеборги, он мрачно мечтал стащить с ее длинных ступней
