Рядом с длинным навесом, где обедали рабочие, примостилась фанерная будочка летнего душа, обращенная, как водится, к лесу передом, а ко всему остальному миру – задом. Никто в этом душе отродясь не мылся – во-первых, потому, что было холодно, а во-вторых, потому, что особым пристрастием к чистоте строители не отличались.
Клацая зубами от холода, Вадим Чернов содрал с себя одежду и пошвырял ее на лавку. Поджимая пальцы ног на холодном и влажном песке, он мелкой рысью пробежал в будочку, втянул голову в плечи и отвернул ржавый вентиль.
– А-а-а!.. – завыл он протяжно, когда ледяная вода полилась из мятой алюминиевой насадки прямо на его больную голову. – А-а-а… твою мать!
Впрочем, выл и матерился он не слишком громко, чтобы не разбудить рабочих, спавших в вагончиках в какой-то сотне метров от него. Еще не хватает, чтобы кто-нибудь вышел и увидел голого, трясущегося от холода и похмелья шефа, принимающего в фанерной будочке летний душ!
Он выскочил оттуда, отряхиваясь, как мокрая собака, и, приплясывая от холода, принялся напяливать на себя одежду.
«Ну что? – это было сказано голове, которая настороженно притихла. – Чья взяла? Моя или твоя?»
В мокрых носках ногам было противно, рубаха моментально прилипла к спине, зато вполне можно было жить дальше. И есть захотелось, хотя еще пять минут назад одна только мысль о еде казалась совершенно убийственной.
– Петрович! – заорал Чернов вполне человеческим голосом. После утренней улицы дышать в вагончике было совсем уж нечем, поэтому снова пришлось строго прикрикнуть на желудок и первым делом распахнуть хлипкую раму. – Петрович, вставай, утро красит нежным светом стены древнего Кремля!..
Петрович продолжал спать.
– Давай-давай, сейчас чай станем пить, а я не лорд-канцлер, а ты не английский король Эдуард, я тебе в постель подавать не стану! Петрович!
Однако прораб так и не поворачивался и вообще даже и не думал просыпаться.
Чернов притащил из соседней комнаты чайник, малодушно решив, что остатки вчерашнего пиршества уберет верная Зина – он ее об этом попросит, в ножки упадет! – включил его и подступил к прорабу всерьез.
– Петрович! Ау! Сейчас начальство приедет, а мы с тобой тут в таком… отвлеченном виде! Слышь, Петрович!
Он потянул Петровича за плечо, и тот как-то подозрительно легко перекатился на спину. Толстая рука с синими венами проехала по животу и глухо стукнулась об пол.
В голове у Чернова как будто взорвалась граната, взметнув вверх черный земляной фонтан, на миг закрывший небо и пробивающееся солнце.
Все было понятно, но зачем-то Чернов снова потряс Петровича и повторил, сердито и жалобно глядя в мертвое лицо:
– Вставай, Петрович! Слышь?! Вставай! Сейчас, говорю, начальство приедет…
Приехал Степан и сделал все, что нужно было сделать: вызвал машину, которая забрала Петровича, поговорил с врачом – «Сердце, конечно! Тем более у него, вы говорите, гипертония была серьезная! Пить надо меньше, в этом возрасте особенно! Надо было понемножку, в рамочках, осторожненько… Что ж вы не уследили!..» – услал Белова к прорабской жене, добродушной, полной и веселой тетке, которая на все корпоративные праздники приходила с собственной выпивкой и закуской, вишневой наливкой и капустной кулебякой размером с капот «Лендкрузера», приставил к перепуганным работягам спешно вызванного с Профсоюзной прорабского зама по фамилии Юденич, позвонил Никоненко, буфетчицу Зину в полуобморочном состоянии отправил домой и сделал еще два десятка дел, требующих немедленного выполнения.
Чернов, не шелохнувшись, сидел за столом в конторе. Степан ни о чем его не спрашивал.
Все казалось ничего, пока было чем заняться. Но Петровича увезли, и все первоочередные дела кончились, и заняться стало нечем.
Степан вышел из конторы, потоптался на крыльце и сел с сигаретой на железной ступеньке, чего никогда раньше не делал.
Никто не работал, но Степану было наплевать на работу.
Что он мог сказать себе?
Что все последнее время он ждал чего-то подобного и смутно надеялся, что ничего такого не произойдет? Что если бы он не трусил так отчаянно, Петрович был бы сейчас жив? Что если бы он удосужился тогда выслушать прораба, ничего бы не случилось?
Но он не выслушал, не удосужился, не проконтролировал до конца, не взял на себя ответственность.
Трусил. Метался. Маялся.
И Петрович умер.
Он умер, и изменить в этом уже ничего нельзя, вот в чем самая главная жизненная подлость.
С этими многочисленными «не», которые за полдня замучили Павла Степанова, теперь придется жить всю оставшуюся жизнь, как он живет с теми «не», что навалились на него после смерти матери, но ни мать, ни Петровича уже не вернуть.
«Простите меня, – вдруг подумал он и сглотнул тяжело, – простите меня, ребята. Плохо я за вами смотрел. Кое-как».
Еще предстоит выяснить, отчего умер прораб, и сам ли он умер, или кто-то ему помог, но это почти не имеет значения. Все равно в его смерти виноват именно он, Павел Степанов.
