Странно, что бравый капитан Никоненко до сих пор не приехал и не арестовал его.
Дверь за Степаном отлетела в сторону, сильно наподдав ему по спине. Степан даже не обернулся.
– Вот что, Паша, – произнес Вадим Чернов твердо, – мне с тобой поговорить бы надо.
– Прямо сейчас? – спросил Степан вяло. Зачем еще какие-то разговоры?
Он и так прекрасно знал, что именно лучший друг Черный собирается ему сообщить. И был совсем не уверен, что хочет это слушать.
Смерть Петровича все изменила.
– Да, Паш. Нам надо поговорить прямо сейчас.
В вагончике все еще невыносимо воняло вчерашним перегаром и застарелым сигаретным дымом. Казалось, что воняют стены и щелястый дощатый потолок, и у Степана медленно, но неотвратимо, как раскручивающийся мотор, начала болеть голова.
Он походил по крошечному незанятому пятачку между столом и дверью, поглядывая на бронзовое чудовище, которое, никуда не торопясь, отсчитывало время.
Уж оно-то наверняка видело, что именно произошло здесь ночью. Эта мысль почему-то поразила Степана.
– Паш, сядь, я тебя умоляю, – попросил Чернов раздраженно, – что ты время тянешь, ей-богу!
Степан остановился на полдороге и резко сел, но не на свое место, а на стул у двери – всегдашнее место застенчивого Петровича, которому «в креслах» было неуютно.
– Ну?
– Муркинскую тетрадку из твоего сейфа я попер, – сказал Чернов с таким вызовом, словно ожидал, что его признание будет встречено аплодисментами, а бестолковая аудитория молчит. – Я сразу решил ее упереть, как только мы ее нашли, а ты мне все время мешал. Я думал, ты тетрадь на столе оставишь, а ты ее в сейф запер.
– Что ж ты мне по башке не дал? – спросил Степан. – Как Муркину?
– Паш, ты что, – спросил Чернов, помедлив, – в самом деле считаешь, что Муркина я укокошил?
Даже самому себе Павел Степанов не мог ответить на этот вопрос. Поэтому он сказал то, что ему давно было известно:
– Ты вернулся в офис с Профсоюзной в семь часов. Ты рассчитал точно. В это время народ домой валит и внизу, на выходе, даже толпа собирается, я раз в нее попал, когда рано уезжал. Никто и внимания не обратил, что ты вернулся, потому что ты… свой, а охранникам не до тебя было. До восьми ты просидел на лестнице, где дверь на чердак. Туда никто никогда не поднимается.
– До девяти, – поправил Чернов, глядя на Степана во все глаза, – на лестнице я просидел до девяти.
– Ну, значит, до девяти, – согласился Степан, – потом ты спустился – в коридорах уже не было никого, – отнес в сортир дымовую шашку, положил ее на унитаз и стал ждать, когда сработает тревога. Тревога сработала, ты из сортира вышел, добежал до кабинета, зашел в него, открыл сейф, взял тетрадку и удалился тем же порядком на лестничную площадку, пока все самозабвенно унитаз тушили. Ну что ты выставился на меня, Черный?
– Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?
– Не с самого, – ответил Степан грубо, – но знал. Только зачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно курить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя не помнил, Черный?
– Ка… какой окурок?
– Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, от сигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?
Чернов молчал. Вид у него был растерянный. Степану хотелось его ударить.
– Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?! Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал, что это для почетных гостей! Не помнишь?!
– При чем тут пепельница, Паша?!
– А при том, что, когда ее Петрович взял, в ней один-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя, «Честерфилд» у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда в восемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоей пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже после восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потом специально на площадку поднялся, там тоже один «Честерфилд» валялся!.. – Он перевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. – А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!
Чернов смотрел в окно.
За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу. Второй раз за этот проклятый месяц стройка молчала каменным устрашающим молчанием.
Твою мать!..
– Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, – сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что с машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. – Да я и раньше подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож. Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал…
– Короче, так, Паша, – перебил его Чернов таким тоном, что как-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом – боевой офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, – Муркина я не убивал. Петровича я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать, сдавай
