есть очень странные…
– Пап! – крикнул Иван. – Ну как?!
– Высший класс! – прокричал в ответ Степан. – Это вы его научили?
Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.
После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо – глаза заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и запеклись. Весь его вид выражал отчаяние и покорность судьбе.
Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже, чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!
– Я довел все дела до логической точки и уехал, – зачем-то объяснил Степан. – Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.
Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.
– Нет у меня сил, – повторил он глухо, – все кончились.
Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка глядела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского азарта.
Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими, а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии безошибочно определяют, что это – уже конец или еще возможно продолжение…
– Вы можете ехать, – сказал Степан, спохватившись, – я весь вечер пробуду дома, и вам, наверное, нужно хоть раз в неделю приехать раньше двенадцати.
– Нужно, – согласилась Ингеборга. – Спасибо, что предложили, Павел Андреевич, но у нас с Иваном вполне определенные планы на день, и я не могу их ни с того ни с сего менять. Он меня не поймет.
Степан быстро и хмуро взглянул на нее. Она кивнула.
– Он и так всего боится, – продолжала она негромко, – телефона, звонка в дверь, возвращения Клары, грохота мусорки, вашего неудовольствия и так далее. Он должен знать, что есть вещи, которые не могут измениться ни при каких обстоятельствах.
– Например, обед с вами, – подхватил Степан язвительно.
– Да хоть бы и обед. Что в этом плохого?
– Плохого ничего, но обед явно не попадает в категорию вечных ценностей.
– Речь не идет о вечных ценностях, Павел Андреевич. Речь идет о том, что у ребенка расшатаны нервы и мы должны приложить максимум усилий для того, чтобы привести их в порядок.
– Что вы выдумываете?! Вы-то уж точно ничего не должны! Тем более моему ребенку! Почему вы мне всякий раз указываете, что я чуть ли не довел своего сына до психбольницы, а вы просто ангел небесный, который должен его спасти от тирана и самодура, то есть от меня?!
– Если бы я считала вас тираном, Павел Андреевич, я бы обратилась в милицию!
– Да не называйте вы меня Павлом Андреевичем, сколько раз можно повторять?! Мне это совсем не нравится! И не ставьте на нас никаких педагогических экспериментов, мы не крысы и не обезьяны!..
– Папа?
Они моментально перестали орать друг на друга и уставились на Ивана, который подъехал к лавочке, в отчаянии содрал с головы кепку «Рибок» и уже готов был зарыдать.
– Вот видите, – прошипел Степан, – что вы наделали, черт бы вас взял совсем!
– И вас тоже, – ответила Ингеборга совершенно хладнокровно. – Иван, мы идем обедать. Я считаю, что мы должны пригласить на обед и твоего отца. Сегодня мы обедаем в шашлычной, Павел Андре… Прошу прощения. Пойдемте?
Иван моментально позабыл, что он только что готов был зарыдать, и об опасности позабыл – раз отец сердится, значит, может уехать или – хуже того! – выгнать Ингу Арнольдовну, и кончится его хорошая радостная жизнь с муммий-троллями, планетарием, роликами в парке и даже предполагаемым обедом в шашлычной, а это ведь гораздо лучше, чем дома!
– Пап, ты есть хочешь? Я ужасно хочу! Даже в животе трещит! Ты будешь с нами обедать?
– Конечно, – ответил Степан, несколько больше, чем ему самому хотелось, удивленный мужеством прибалтийской крысы, в мгновение ока сведшей на нет все их диалектические противоречия, – у меня трещит в животе аж с самого утра. А коньки будете снимать?
– Мы не будем, – ответила за Ивана прибалтийская крыса, – мы потом станем еще кататься, а шашлычная на улице, так что нам это удобно.
– Ну как хотите, – пробормотал Степан. Шашлычная – белая пластмассовая конструкция, окруженная красными стульями и шаткими столиками, о которые регулярно тушили окурки, – оказалась в двух шагах. Мест было сколько угодно, и не видно подростков с бутылками в зубах.
– Как я устал, – сразу же заныл Иван, повалившись на стул, – и еще я умру от голода. Пап, а здесь долго нужно ждать?
– Лучше бы покормили ребенка вовремя, – пробурчал Степан, не уточняя, однако, лучше, чем что.
– Пап, купи мне попить! И хлеба! Очень есть хочется… Пап, а можно мне два шашлыка?
– Хоть пять. А вам, Инга Арнольдовна?
