– Вы все правильно поняли, ребята. Хотя я не знаю, как вы догадались. Ах да… – Она улыбнулась тусклой улыбкой. – Ты же слышал, Степа, как я говорила по телефону.
– Ну да, – согласился Степан. Он был мрачен и не хотел слушать никаких историй.
Зачем Черный все это затеял, мать его!.. Да еще Петровича только схоронили…
– Саш, ты… не нервничай так, – из угла сказал Белов тихо, – хочешь сигарету?
– Да. Спасибо, Эдик. Ну вот…
Степан, кое-как пристроившийся на подоконнике – больше сидеть было негде, – с тоской посмотрел вниз, на волю.
Чистое стекло дробило и умножало апрельское солнце. В доме напротив мыли окна, и, открываясь, они взблескивали нестерпимо. На хоккейной коробке – неизменной принадлежности всех московских дворов, появившейся в семидесятые, – мальчишки гоняли мяч, и ржавая сетка сотрясалась от ударов с дребезжащим и очень весенним звуком.
У Ивана на сегодня был намечен бассейн.
Может, поехать прямо сейчас в этот оздоровительный центр? Опыт неожиданных – как снег на голову – приездов у него теперь есть. Приперся же он тогда в Парк Горького!.. Как она выглядит на роликах и в плотных черных штанах, обтянувших совершенные ноги, он знает. Теперь хорошо бы посмотреть, как она выглядит в купальнике.
Мокрая эластичная ткань повторяет все, что только можно повторить. Энергичную грудь под гладкой тканью он помнил с самой первой встречи, когда протискивался в дверь в сантиметре от этой самой груди – и это его развлекало, идиота! Мокрые волосы она, скорее всего, заправляет за уши, или там, в бассейне, всех заставляют напяливать на голову шапки?.. Впрочем, даже резинка на голове вряд ли может ее испортить. От физических усилий она ровно и сильно дышит, так что ходят стройные полированные бока, как у молодого дельфина. Вода блестит на белой и очень гладкой коже, и ноги попирают узорчатый кафель уверенно и изящно. Иван носится вокруг нее, фыркает, подныривает и судорожно молотит руками, как собачонка, и весело им, и славно, и нет никакого дела до него, Павла Степанова, который сидит сейчас на подоконнике в тесной и чистой комнатке и не знает, что ждет его дальше!..
На этом месте он страшно рассердился. На себя за идиотские слюнявые мечтания, а на Ингеборгу с Иваном, что было уж совсем нелогично, за то, что им хорошо и без него.
– Саш, – начал он резко, – ну что ты жилы из нас тянешь? Давай говори, что хотела, и вместе подумаем, как нам с этим быть.
– Да, – согласилась она испуганно, – да, конечно. Просто мне трудно, Степа…
Чернов сделал зверское лицо и исподтишка показал Степану кулак, но в данный момент высокие черновские чувства Степана не волновали. У него было полно своих, не менее высоких.
– У меня был муж, – неожиданно сказала Саша, и мужики уставились на нее в недоумении. – Это было… в прошлой жизни, поэтому я никогда и никому об этом не рассказывала. Я вышла замуж, когда мне было двадцать лет. Мы с институтом ездили на практику в Одессу, а там снимали какое-то кино, и мы с ним познакомились…
– Он был… актер? – спросил Степан осторожно.
– Он был каскадер. – Она улыбнулась. – На самом деле это еще хуже, Степа.
– Что значит – хуже? – Степан встретился взглядом с Беловым, и ему стало ясно, что Белов тоже ничего не понимает. При чем здесь муж-каскадер из Одессы?
– Да то и значит. Про актеров я не знаю, я никогда не выходила замуж за актера, но каскадер – это… ужасно. Его никогда не бывало дома, а приезжая, он на второй же день начинал томиться. Со мной ему было тяжко, мои родители его раздражали, особенно папа – скучный государственный чиновник. У мужа вечно были какие-то необыкновенные компании и сногсшибательные девицы, они все тусовались то на «Мосфильме», то в ресторанах, то в Сандунах, то еще где-то, а я все сидела и ждала его как дура.
Господи, какой ненужной, жалкой, неуклюжей и бледной дылдой она чувствовала себя тогда! Как вылезала из кожи вон, чтобы казаться кем-то другим, чтобы Сережа наконец заметил ее! Он замечал – только когда она опять делала что-то не то.
Саша по очереди посмотрела на всех троих мужчин, которые значили в ее жизни так много и которые так разительно отличались от ее мужа.
– Мы прожили вместе три года, когда на каких-то съемках он сломал спину. Я помню весь тот ужас. Так помню, что иногда мне не верится, что все закончилось, понимаете? Больницы, больницы, врачи, операции, три подряд, ежедневные дежурства, полдня я, полдня мама, Институт травматологии, Институт ортопедии… И везде одно и то же – полная неподвижность. – Она встала, подошла к двери и зачем-то подергала за ручку. – Понимаете, он ни в чем не виноват. Не за что было наказывать его так… жестоко. Он был трудный человек и, наверное, совсем не любил меня, но все равно никого нельзя так наказывать. Он не смог с этим справиться. Он даже не старался справиться, потому что понял – его жизнь, такая, как была, кончилась навсегда. Он стал никому не нужен – ни девицам, ни «Мосфильму», ни коллегам, никому… Только мы с мамой и остались. И он нас возненавидел. – Голос ее подвел. Голос уперся куда-то вверх и никак не желал оттуда возвращаться.
– Саш, – позвал Чернов осторожно.
– Нет, Вадим. Подожди. Он пролежал два года и с каждым днем ненавидел нас все сильнее. Папа нанял сиделку, ее он ненавидел не так сильно, как нас. Вы знаете, – она посмотрела куда-то мимо Степана мрачно горящими глазами средневековой ведьмы, – мне стало казаться, что под конец он просто сошел с ума. Он говорил чудовищные гадости, причем не только мне, но и маме, он постоянно нас в чем-то подозревал, он отказывался принимать таблетки, он не давал мне спать по ночам… Он стал поминутно говорить о самоубийстве. Он в деталях описывал, как именно он покончит с собой, он рассказывал сиделке, что я только и мечтаю, чтобы он умер, и мы стали очень осторожны с лекарствами. Особенно, конечно, со снотворным. Но он все не унимался. Он ухитрялся как-то прятать таблетки, которые мы ему давали, он копил их и однажды все-таки принял все сразу. Для самоубийства этой дозы было мало, но «Скорую» пришлось вызывать, ему долго промывали желудок, а он все твердил, что в один прекрасный день мы его отравим…
Скрюченными пальцами – тогда от постоянных стирок и возни в воде у нее действительно что-то
