– Что?!
– Найти пять миллионов долларов. Я попрошу у Баширова, и он даст. А на пять миллионов что можно обменять?
– Еще три жизни, – буркнул Ники.
Никто не знал, сколько это – пять миллионов долларов и как они выглядят, так сказать, «в натуре». И откуда они возьмутся, тоже оставалось до конца не ясно.
Был выработан некий план, казавшийся тем более диким, чем ближе подходил срок его осуществления. В подробности «плана», кроме Бахрушина и Беляева, еще была посвящена Храброва, потому что миллионы «добывала» именно она, и еще Олег Добрынин, на которого возложили миссию в случае чего «принять меры».
Какие именно «меры» сможет принять Добрынин и в случае «чего» он станет их принимать, никто до конца не знал.
В последнее время он занимался только переговорами с министром внутренних дел, который звонил ежедневно, как будто Добрынин был его замом, и ежедневно объяснял, что именно он сделает с ними обоими – Бахрушиным и Добрыниным, – если те не перестанут «баламутить воду».
– Зачем Бахрушин в Кабул полетел? А?! Нет, ты мне ответь, ответь! Кто давал санкции такие?! Кто там за ним ответственность несет?! Я тебе говорил, что я тебя посажу, Олег Петрович?! Говорил или не говорил?!
Добрынин, тоскуя, соглашался со всем, о чем гремел в трубке министр МВД.
В данном случае смысл поговорки – «пан или пропал» – был как-то особенно и отчетливо ясен. Можно сказать, величествен в своей простоте.
Или все получится – но нет никаких гарантий, что получится хоть что-нибудь!
Или ничего не получится – и тогда они не отмоются никогда, и просто отставками не обойдется, это уж точно. Вот, например, «Матросская Тишина» стала в последнее время как-то по-новому близка и понятна многим проштрафившимся бизнесменам и политикам. Отчасти и журналистам тоже.
Анна Австрийская во времена Фронды сожалела, что потеряла Париж, а вместе с ним и Бастилию, где человек мог заживо сгнить и никто никогда не вспомнил бы о нем.
Москва в последнее время как будто только обрела свою собственную «новую» Бастилию, научилась ею пользоваться – после долгого перерыва – и потихоньку проверяла свои силы.
Некие медиамагнаты. Журналисты. Бизнесмены, сделавшие деньги «нечестным путем» и давно позабывшие об этом, ибо эти самые деньги они делали полтора десятилетия назад, когда не было никаких законов и никто толком не знал, что именно честно, а что нечестно.
Смотреть на них, ввергнутых в узилище, было жалко и страшно – щеки у них моментально обвисали, без пиджаков и галстуков они выглядели как сдувшиеся воздушные шары – обвислые щеки, бледная, вялая кожа, одышка и затравленный взгляд.
Добрынин старался в последнее время никаких таких сюжетов не смотреть – все ему представлялось, как он сам будет выглядеть в пахнущем потом спортивном костюме, со сдувшимися щеками и потухшим взглядом.
Ахмет Баширов принял его неожиданно быстро.
Позвонила Храброва и сказала, что тот готов встречаться, и Добрынин поехал, проклиная все на свете, абсолютно уверенный, что Баширов его не примет никогда и ни за что, и как бы заранее готовый к унижению этого самого «непринятия» – долгому сидению в кресле, разглядыванию дорогого фикуса в приемной, сдержанным зевкам и нагретому мобильному телефону в ладони.
Баширов принял его в ту же секунду, что он приехал.
– Проходите, – сказала пожилая секретарша, и дюжий охранник распахнул перед Добрыниным тяжелую дверь, сверкнувшую в лицо полировкой.
За дверью была еще одна дверь, кажется, еще более тяжелая, бронированная, что ли?..
Добрынин так трусил, что ему было стыдно. Кажется, в последний раз он трусил так же в седьмом классе, когда его – его одного! – вызвал к себе директор школы, прознавший, что они курили на заднем дворе.
Вызвал одного, а курили полкласса, и Олег шел один – как на Голгофу. И дверь тогда также блеснула ему в лицо полировкой. Учились они в здании бывшей гимназии на Чистых прудах, где все было как следует – двери, стены, столетние липы во дворе.
И оттого, что офис Баширова был так похож на его школу, Добрынину стало совсем не по себе.
Он зашел, и ему показалось, что в кабинете никого нет, и он вдруг на секунду обрадовался – никого нет, значит, можно расслабиться, передохнуть и вернуться в приемную.
Пронесло. Слава богу.
Баширов стоял у окна, в нише его не было видно. Он курил, и рукава белой рубахи были засучены, смуглые волосатые руки показались Добрынину почему-то непристойными.
– Ахмет Салманович?..
– Можете называть меня Ахмет, – выговорил тот медленно, но почти без акцента. – По имени как-то проще. А?
– Что? – глупо спросил генеральный директор Российского канала.
Баширов помолчал.
– Садись, Олег. Чаю? Или виски сразу выпьем?
Добрынин молчал.
